Ксенофонт воспоминания о сократе fb2. Воспоминания о СократеКнига I

Глава V. ТЕОРИЯ. КСЕНОФОНТ. Успехи техники военного дела вызвали к жизни также и его теорию. Она развивалась при обсуждении преимуществ различного рода вооружения. Своеобразный след того, как живо дебатировался этот вопрос среди афинян, мы находим в трагедии Эврипида

РАЗГОВОР С ДИОНИСОДОРОМ ОБ ОБЯЗАННОСТЯХ СТРАТЕГА

Теперь я расскажу о том, что Сократ был полезен лицам, стремившимся к занятию государственных должностей, внушал им, чтоб они относились аккуратно к предмету своих стремлений.
Однажды Сократ услышал, что в Афины приехал Дионисодор1, объявлявший своей специальностью преподавание стратегии. Сократ обратился к одному из своих собеседников, который, как он замечал, желал получить должность стратега2 в Афинах, с такими словами:
Стыдно, право, молодой человек, тому, кто хочет быть стратегом в нашем государстве, пренебрегать изучением этого дела, имея к тому возможность; и государство могло бы подвергнуть его наказанию с гораздо большим правом, чем того, кто взялся бы делать статуи, не научившись скульптуре. Так как во время войны государство вверяет всю свою судьбу стратегу, то, естественно, государству выпадает на долю великое счастье, если его операции удачны, или великое несчастье, если он делает крупные ошибки. Поэтому разве не справедливо было бы подвергать наказанию того, кт
о изучением этого дела пренебрегает, а хлопочет только о том, чтоб его выбрали? Такими доводами Сократ убедил его пойти учиться.
Когда он после ученья вернулся, Сократ в шутливом тоне сказал: Гомер назвал Агамемнона почтенным3: не находите ли вы, друзья, что и он, после изучения стратегии, кажется почтеннее? Как человек, выучившийся играть на кифаре4, даже если он не играет, все-таки кифарист, и как изучивший медицину, даже если он не лечит, все-таки врач, так и он отныне несменный стратег, даже если никто его не выберет. А кто не знает предмета, тот не стратег и не врач, хоть бы он выбран был целым светом. Однако, продолжал Сократ, чтобы и нам познакомиться поближе с военным делом на случай,
если кто из нас будет у тебя таксиархом или лохагом, расскажи, с чего начал он учить тебя стратегии.
С того же самого, отвечал он, чем и кончил: он научил меня тактике, и ничему больше.
Но тактика, сказал Сократ, лишь ничтожная часть стратегии. Стратег должен обладать способностью приготовлять все, что нужно для войны, добывать продовольствие войску, должен быть изобретательным, энергичным, заботливым, выносливым, находчивым, ласковым и суровым, простым в коварным, предусмотрительным и мошенником, расточительным и хищным, щедрым и жадным, осторожным и отважным в нападении; и вообще, чтобы быть хорошим стратегом, надо обладать качествами как природными, так и приобретенными ученьем. Хорошо быть и тактиком: большая разница между войском
построенным и не построенным: это вроде того, как камни, кирпичи, бревна, черепица, набросанные в беспорядке, ни к чему не годны, а если снизу и сверху положить материалы, не гниющие и не размягчающиеся,- камни и черепицу,- а в середину кирпичи5 и бревна, как они кладутся при постройке, то получается очень ценная вещь - дом.
Да, твое сравнение, Сократ, очень верно, сказал молодой человек. На войне тоже надо ставить в первые и в последние ряды лучших солдат, а в середине худших, чтобы одни их вели, а другие подталкивали.
Хорошо, заметил Сократ, если он научил тебя также и отличать хороших и плохих; а если нет, какой тебе толк в том, чему ты научился? Если бы он велел тебе класть на первое и на последнее место лучшее серебро, а в середину худшее, не научив отличать хорошее от поддельного, никакого толку в этом тебе не было бы.
Нет, клянусь Зевсом, отвечал он, не научил, так что нам придется самим отличать хороших от дурных.
Так не рассмотреть ли нам вопрос, как избегать ошибок при суждении о них?
Хорошо, сказал молодой человек.
Так вот, представь себе, что нам пришлось бы заниматься грабежом денег: если бы на первое место мы ставили самых жадных до денег, правильно ли мы строили бы свой отряд?
Да, мне кажется.
А как быть с теми, кому предстоит идти в опасный бой? Не следует ли ставить вперед самых честолюбивых?
Да, согласился он: это люди, готовые ради славы идти в опасность; поэтому они не прячутся, так что их везде увидишь и легко найдешь.
Ну, хорошо, сказал Сократ. Он научил тебя только, как строить войско, или также, где и как употреблять в дело каждый отряд в отдельности?
Совершенно не учил, отвечал он.
А ведь много бывает случаев, когда следует неодинаково строить и вести отряд.
Нет, клянусь Зевсом, этого он не разъяснял.
Так сходи к нему опять, сказал Сократ, и спроси еще: если он знает это и если он не бесстыдный человек, то он посовестится, взяв деньги, отпустить тебя с недостаточными знаниями.

РАЗГОВОР ОБ ОБЯЗАННОСТЯХ СТРАТЕГА

Как-то раз Сократ встретился с одним человеком, уже выбранным в стратеги. Как ты думаешь, спросил он, почему Гомер назвал Агамемнона пастырем народов6? Как пастырю необходимо заботиться, чтобы овцы были целы, чтобы они имели корм и чтобы достигалась цель, ради которой их держат, так же точно, не правда ли, и стратегу необходимо заботиться, чтобы солдаты были целы, чтобы они имели продовольствие и чтобы достигалась цель, ради которой они идут в поход? А в поход они идут для того, чтобы победой над неприятелями увеличить свое благосостояние. Или почему еще Гоме
р восхваляет так Агамемнона в следующих словах:

Вместе и царь он хороший, и сильный копьем он воитель7?

Не потому ли, что сильный воитель копьем - не тот, кто сам в одиночку храбро сражается с неприятелями, но тот, кто и во всем войске пробуждает это стремление? Не потому лb, что и царь хороший - не тот, кто хорошо устраивает только свою жизнь, но кто является виновником благополучия также и для тех, над кем царствует? И правда, царь выбирается не для того, чтобы хорошо заботиться о себе, но чтобы и выбравшим его благодаря ему жилось хорошо; на войну идут все для того, чтобы жизнь их была как можно cчастливее; стратегов выбирают для того, чтобы они вели их к этому сча
стью. Таким образом, стратег должен доставлять счастье выбравшим его в стратеги: нелегко найти что-либо другое славнее этой деятельности и, наоборот, позорнее того, что этому противоположно.
Исследуя таким образом, в чем заключается достоинство хорошего вождя, Сократ все другие стороны его деятельности отбрасывал8, а оставил лишь одну - делать счастливыми тех, кого он ведет.

РАЗГОВОР ОБ ОБЯЗАННОСТЯХ ГИППАРХА

Мне известна также такая беседа Сократа с одним человеком, выбранным в гиппархи9.
Можешь ли ты, молодой человек, спросил Сократ, сказать нам, с какой целью тебе захотелось быть гиппархом? Ведь, конечно, не для того, чтобы ехать во главе всадников, потому что и конные стрелки10 удостоены этой чести: они едут даже впереди начальника кавалерии?
Правда, отвечал он.
Также и не за тем, чтобы получить известность, потому что и сумасшедших все знают?
И это правда, отвечал он.
А, значит, потому что ты надеешься усовершенствовать кавалерию, сдать ее государству в улучшенном состоянии и, если будет надобность в кавалеристах, оказать услуги отечеству, стоя во главе их?
Конечно, отвечал он.
Прекрасное дело, клянусь Зевсом, заметил Сократ, если ты сможешь его выполнить! А при этой должности, на которую ты выбран, думаю я, находятся в твоем ведении и лошади и кавалеристы?
Да, отвечал он.
Ну, скажи-ка нам прежде всего вот что: как ты думаешь улучшить лошадей?
Нет, отвечал он, это, я думаю, не мое дело: каждый кавалерист сам должен заботиться о своей лошади.
Так, если кавалеристы будут представлять тебе лошадей то с плохими ногами или бессильных, то заморенных, которые не в состоянии поспевать за другими, то необъезженных, которые не стоят на месте, куда их ни поставишь, то брыкающихся, которых даже и поставить-то нельзя,- что толку будет тебе в такой кавалерии? Какая у тебя будет возможность оказать услугу отечеству, командуя такими кавалеристами?
Да, ты прав, отвечал он, я постараюсь по возможности заботиться о лошадях.
Ну, а кавалеристов не попробуешь ты улучшить? спросил Сократ.
Да, отвечал он.
Прежде всего, ты обучишь их лучше вскакивать на лошадь11?
Да, это необходимо: если кто упадет, то скорее уцелеет.
А если придется сражаться, ты прикажешь своим всадникам вести неприятеля на песчаное место12, где вы обыкновенно занимаетесь ездой, или постараешься производить упражнения на таких местах, на каких происходят военные действия?
Это, конечно, хорошо, отвечал он.
А позаботишься, чтобы как можно большее число кавалеристов умело бросать копье с лошади?
И это, конечно, хорошо, отвечал он.
А подумал ты о том, что у кавалеристов надо укреплять дух и возбуждать в них раздражение против врагов? Это делает их храбрее.
Нет, но теперь постараюсь, отвечал он.
А позаботился, чтобы кавалеристы тебе повиновались? Без этого нет никакого толку ни от лошадей, ни от кавалеристов, хороших и храбрых.
Это правда, отвечал он, но как лучше всего, Сократ, внушить им повиновение?
Тебе известно, конечно, что во всяком деле люди с наибольшей готовностью оказывают повиновение тем, кого считают лучше всех. Так, например, во время болезни всего охотнее слушаются того, кого считают лучшим врачом, на корабле - кого считают лучшим рулевым, при земледелии - кого считают лучшим земледельцем.
Конечно, отвечал он.
Надо полагать поэтому, продолжал Сократ, что и в кавалерийском деле всего охотнее будут повиноваться тому, кто окажется лучше всех знающим, что надо делать.
Итак, Сократ, спросил он, если мое превосходство над ними будет вне сомнения, достаточно мне этого будет для того, чтобы они мне повиновались?
Да, отвечал Сократ, если помимо этого ты им докажешь, что повиновение тебе будет для них полезно и спасительно.
А как же мне доказать это? спросил он.
Гораздо легче, клянусь Зевсом, отвечал Сократ, чем если бы тебе пришлось доказывать, что дурное лучше и выгоднее хорошего.
Ты хочешь сказать, отвечал он, что начальник кавалерии, помимо всего прочего, должен заботиться и об умении говорить?
А ты думал, возразил Сократ, что командовать кавалерией надо молча? Или ты не обратил внимания на то, что все знания, получаемые нами благодаря обычаю,- знания прекрасные, так как посредством их мы научились жить,- все их мы усвоили при помощи слова; что и всякую другую прекрасную науку, которую кто-нибудь изучает, он изучает при помощи слова; что лучшие учителя больше всего действуют преимущественно словом; что люди, обладающие самыми важными знаниями, прекрасно говорят? Или ты не обратил внимания на то, что когда образуется хор только из наших граждан, как
, например, посылаемый в Делос13, то ни один хор ни из какого другого места не может соперничать с ним, и что ни в каком другом городе нет такого количества красивых мужчин, как здесь?
Правда, отвечал он.
А между тем афиняне отличаются от других не столько хорошими голосами или ростом и силой, сколько честолюбием, которое больше всего побуждает людей стремиться к чести и славе.
Правда и это, сказал он.
Так не думаешь ли ты, продолжал Сократ, что если позаботиться о здешней кавалерии, то и кавалеристы наши далеко превзойдут всех качеством оружия и лошадей, дисциплиной и готовностью сражаться с врагами, если только они убедятся, что за это получат славу и честь?
Надо полагать, так, отвечал он.
Так, не медли, сказал Сократ, постарайся возбудить в своих людях стремление к тому, от чего ты и сам получишь пользу и все граждане благодаря тебе.
Клянусь Зевсом, постараюсь, отвечал он.

РАЗГОВОР С НИКОМАХИДОМ О СТРАТЕГЕ И ХОЗЯИНЕ

Однажды Сократ увидел Никомахида, шедшего с выборов, и спросил его: Кого выбрали в стратеги14, Никомахид15?
Вот каковы афиняне, Сократ, отвечал Никомахид, меня не выбрали, хоть я со времени поступления на военную службу по набору положил на нее все силы,- был и лохагом и таксиархом и столько ран получил от руки неприятелей (при этом он обнажил тело и стал показывать рубцы от ран); а выбрали Антисфена, который и в пехоте еще не служил; да и в кавалерии ничем особенным не проявил себя и ничего не умеет другого, как только собирать деньги!
Так, это хорошо, возразил Сократ, если он сумеет добывать продовольствие солдатам?
Да ведь и купцы, сказал Никомахид, деньги собирать умеют; однако по этой причине они не могли бы быть и стратегами.
Но у Антисфена, кроме того, есть честолюбие, заметил Сократ,- качество, стратегу необходимое: разве ты не видишь,- сколько раз он ни бывал хорегом16, он всегда своим хором одерживал победу?
Нет, клянусь Зевсом, отвечал Никомахид, ничего похожего нет - управлять хором и командовать войском.
Однако, возразил Сократ, Антисфен, не имея никакого понятия ни о пении, ни об учении хора, все-таки оказался способным найти превосходных специалистов по этой части.
Значит, и занимая должность стратега, заметил Никомахид, он найдет людей, которые вместо него будут строить войско, вместо него будут сражаться!
Если он и в военном деле так же, как при управлении хором, будет отыскивать и выбирать лучших специалистов, надо думать, и тут он будет одерживать победы; к тому же, вероятно, у него будет еще больше охоты нести расходы для победы на войне вместе со всем государством, чем для победы хора со своей филой17.
Ты хочешь сказать, Сократ, заметил Никомахид, что один и тот же человек может хорошо управлять хором и командовать войском?
Я говорю, отвечал Сократ, что, во главе чего бы человек ни стоял, если только он знает, что нужно, и может это добывать, он будет хорошим начальником,- хором ли он будет управлять, или домом, или государством, или войском.
Клянусь Зевсом, сказал Никомахид, я никогда не ожидал услышать от тебя, что хороший хозяин будет и хорошим стратегом.
Ну, давай рассмотрим, сказал Сократ, что входит в круг обязанностей их обоих: тогда узнаем, одинаковы ли они или чем-нибудь отличаются.
Хорошо, отвечал Никомахид.
Так вот, сказал Сократ, внушить подчиненным послушание и повиновение себе - это обязанность их обоих?
Конечно, отвечал Никомахид.
А приказывать исполнять каждое дело человеку, пригодному для него?

Наказывать дурных работников и награждать хороших - это тоже, думаю, долг обоих?
Конечно, отвечал Никомахид.
Снискать любовь подчиненных - разве это не слава для обоих?
И это тоже, отвечал Никомахид.
Привлечь к себе союзников и помощников находишь ты полезным для обоих или нет?
Конечно, отвечал Никомахид.
Беречь то, что есть,- разве это не долг обоих?
Разумеется, отвечал Никомахид.
Быть заботливым и трудолюбивым в сфере своей деятельности - это тоже долг обоих?
Все это, отвечал Никомахид, конечно, составляет обязанность обоих; yо сражаться - это уж не есть обязанность обоих.
Однако враги-то бывают у обоих?
Конечно, так, отвечал Никомахид.
Одолеть их полезно обоим?
Конечно, отвечал Никомахид, но ты обходишь молчанием вопрос вот о чем: если придется сражаться, чем тут поможет уменье вести хозяйство?
Тут, несомненно, даже очень многое поможет, отвечал Сократ. Хороший хозяин знает, что нет ничего столь выгодного, прибыльного, как победа над врагами в бою, и ничего столь невыгодного, убыточного, как поражение, и потому ревностно будет искать и подготовлять все, способствующее победе; тщательно будет взвешивать, все, ведущее к поражению, и остерегаться этого; если увидит, что силы, находящиеся в его распоряжении, дают шансы на победу, он со всей энергией будет сражаться; но еще гораздо более будет остерегаться вступить в бой, если не будет к нему готов. Не см
отри с таким прозрением, Никомахид, продолжал Сократ, на хороших хозяев! Заведование личным хозяйством только количественно отличается от заведования общественными делами, а в других отношениях одно похоже на другое; заведующие общественными делами пользуются не другими какими людьми, а теми же самыми, которые управляют личными хозяйствами. Кто умеет обходиться с людьми, тот хорошо ведет и частные и общественные дела, а кто не умеет, тот и здесь и там делает ошибки.

РАЗГОВОР С ПЕРИКЛОМ-СЫНОМ ОБ АФИНЯНАХ

Однажды Сократ имел беседу с Периклом18, сыном знаменитого Перикла. Я имею надежду, Перикл, так начал Сократ, что когда ты станешь стратегом, то наше отечество в военном деле усовершенствуется и прославится и одолеет врагов.
Хотел бы я этого, Сократ, сказал Перикл, только как это осуществить, не могу себе представить.
Хочешь, отвечал Сократ, побеседуем на эту тему и посмотрим, в чем уже сейчас есть возможность к этому?
Хочу, отвечал Перикл.
Ты знаешь, конечно, что по количеству населения19 афинян нисколько не меньше, чем беотийцев? сказал Сократ.
Да, знаю, отвечал Перикл.
А как ты думаешь, где можно больше набрать крепких и красивых людей - в Беотии или в Афинах?
Думаю, и в этом Афины не отстанут.
А где, по-твоему, больше взаимной благожелательности?
В Афинах, я уверен: в Беотии многие, третируемые свысока фиванцами, относятся к ним враждебно; в Афинах я ничего подобного не вижу.
Затем, афиняне - самые честолюбивые на свете люди, проникнутые чувством собственного достоинства; а эти чувства очень сильно побуждают людей бороться за славу и отечество.
И в этом отношении афинян нельзя упрекнуть.
Затем, подвигов предков, столь великих и в таком числе, ни у кого нет, как у афинян; а это поднимает дух у многих и зажигает в них стремление к доблести и героизму.
Все это - правда, Сократ, но, ты видишь, со времени поражения Толмида20 с тысячным отрядом при Лебадии и Гиппократа при Делии слава афинян по сравнению с беотийцами умалилась, а надменность фиванцев по отношению к афинянам возросла: беотийцы, прежде не дерзавшие даже в своей собственной стране противостать афинянам без помощи спартанцев и других пелопоннесцев, теперь грозят одни вторгнуться в Аттику; а афиняне, прежде разорявшие Беотию, боятся, что беотийцы опустошат Аттику.
Я понимаю, конечно, что это так, отвечал Сократ, но, мне кажется, теперь отношение граждан к хорошему вождю лучше. Самонадеянность рождает в человеке небрежность, нерадение, неповиновение, а страх делает людей внимательнее, послушнее, дисциплинированнее. Это можно заключить из того, как ведут себя матросы на кораблях: когда они ничего не боятся, у них полный беспорядок; но, как только испугаются бури или неприятеля, они не только исполняют все приказания, но и молчат, напряженно ожидая команды, как хор.
Но предположим, сказал Перикл, что теперь афиняне будут оказывать полное повиновение; уже пора бы тебе сказать, как нам побудить их опять воспламениться стремлением к старинной доблести, славе и благоденствию.
Так вот, отвечал Сократ, если бы мы хотели, чтоб они заявили свои права на имущество, которым владеют другие, то всего скорее побудили бы их к этому указанием, что это - отцовское наследие, принадлежащее им по праву. Но, так как мы хотим, чтоб они стремились к первенству в доблести, то опять-таки надо указать, что доблесть издревле составляет их отличительную черту и что к ней они должны стремиться, чтобы быть выше всех.
А как нам это доказать?
Думаю, если мы будем напоминать им, что самые отдаленные предки их, нам известные по преданию, были доблестными мужами, как они сами об этом слыхали.
Ты разумеешь спор между богами, решение которого было предоставлено Кекропу21 и его друзьям ввиду их героизма?
Да, а также говорю о воспитании и рождении Эрехфея22, о войне при нем с жителями всего пограничного материка, о войне при Гераклидах23 с жителями Пелопоннеса и о всех войнах при Тесее24, в которых они выказали свое превосходство над всеми народами тогдашнего времени. Если угодно, я скажу и о более поздних подвигах их потомков, незадолго до нас живших. Они отчасти одни боролись с народом25, властвовавшим над всей Азией и Европой до Македонии, превосходившим силою и богатством народы прежних времен и совершившим замечательные дела; отчасти же в союзе с пелопонн
есцами они прославились в боях сухопутных и морских: всем известно, что они намного были выше своих современников.
Да, это известно, заметил Перикл.
Поэтому, несмотря на множество переселений в Элладе, они все время оставались в своей земле26, а многие предоставляли на их решение свои споры о праве, многие искали у них убежища от притеснений сильных6.
Да, сказал Перикл, и я дивлюсь, Сократ, как же это наш город клонится к упадку!
Я думаю, вот почему, отвечал Сократ: как борцы какие-нибудь, в сознании своего большого превосходства над противниками и побед над ними, становятся небрежными и отстают от них, так и афиняне, вследствие своего превосходства, перестали заботиться о себе и через это становятся все слабее и слабее.
Что же им теперь делать, чтобы вернуть себе прежний героизм? спросил Перикл.
В этом, по-моему, нет никакого секрета, отвечал Сократ: если им разузнать, какие порядки были у предков, и соблюдать их столь же строго, то они стали бы ничуть не хуже предков27. Если не это, то надо взять за образец тех, кому теперь принадлежит первое место, и завести те же порядки, что у них28: тогда, при одинаковом укладе жизни, афиняне были бы ничуть не хуже их, а при более строгом даже и лучше.
Ты хочешь сказать, по-видимому, заметил Перикл, что нашему городу далеко до совершенства: когда афиняне будут уважать старших так, как спартанцы29? У нас с презрением смотрят на всех стариков, начиная с отцов. Когда они будут заниматься так гимнастическими упражнениями? Они не только сами пренебрегают здоровьем, но и над теми, кто заботится, смеются. Когда будут nак повиноваться властям? Они даже хвалятся неуважением к ним30. Когда будут так единодушны? Вместо взаимной поддержки для общей пользы они друг другу вредят, завидуют больше, чем чужим31, больше всех н
а свете ссорятся как в частных, так и в общественных собраниях, чаще всех на свете ведут тяжбы между собою32 и предпочитают наживаться друг от друга таким способом, чем путем взаимной поддержки; на общественное достояние смотрят как на чужое33, тоже дерутся из-за него и чрезвычайно бывают рады, когда обладают силой в такой борьбе. Вследствие всего этого у нас в городе полное незнание военного дела и трусость, страшная вражда и ненависть среди граждан, и потому я очень боюсь всегда, как бы родину нашу не постигло такое бедствие, какого она не в силах будет пере
нести.
Нет, Перикл, возразил Сократ, ты ни в каком случае не думай, что афиняне страдают таким неисцелимым недугом порока! Разве не видишь, какая у них дисциплина во флоте, как точно на гимнастических состязаниях исполняют они приказания руководителей и в хорах не хуже кого другого слушаются учителей?
Вот это-то и удивительно, сказал Перикл, что такие люди34 подчиняются начальникам, а гоплиты и кавалеристы, которые состоят из выдающихся, по-видимому, в нравственном отношении граждан35, больше всех заражены духом неповиновения!
Тут Сократ сказал: А Ареопаг, Перикл, составляется разве не из выдержавших испытание граждан36?
Конечно, отвечал Перикл.
Так, знаешь ли ты судей, которые при решении судебных дел и во всей вообще своей деятельности поступали бы с большим благородством, соблюдением законов, достоинством, справедливостью?
Не могу их упрекнуть, отвечал Перикл.
А в таком случае, отвечал Сократ, не надо отчаиваться, будто у афинян порядка нет.
А между тем, возразил Перикл, как раз в военной службе, где особенно требуются ограничение своей воли, дисциплина и повиновение, они ни на что подобное не обращают внимания.
Может быть, потому, отвечал Сократ, что здесь начальники-то у них люди совершенно невежественные37. Разве не видишь, управлять музыкантами, певцами, танцовщиками никто, не знакомый с этим делом, даже и не возьмется, точно так же, как и борцами и кулачными бойцами? Всякий, кто управляет ими, может показать, где он научился тому, чем управляет; а стратеги в огромном большинстве случаев не имеют никакой подготовки20. Тебя, конечно, я не считаю таким: думаю, ты можешь сказать с не меньшей точностью, когда начал учиться стратегии, чем когда начал учиться борьбе; думаю
, много военных приемов унаследовал от отца и хранишь в памяти своей, много других собрал отовсюду, где только можно было научиться чему-нибудь полезному для стратегии. Думаю, о многом ты размышляешь, чтобы не осталось неизвестным тебе что-нибудь полезное для стратегии; если заметишь у себя недостаток таких сведений, ты ищешь людей, знающих это, и не жалеешь подарков, расточаешь им любезности, чтобы получить от них недостающие тебе сведения и иметь в них хороших помощников.
Тут Перикл сказал: Я вполне понимаю, Сократ, хоть ты говоришь это, но у тебя и мысли нет, будто я забочусь о пополнении знаний; ты хочешь только показать мне, что будущему стратегу необходимо заботиться обо всем этом; конечно, и я согласен с тобой в этом отношении.
А обратил ли ты внимание, Перикл, продолжал Сократ, на то, что на границах нашей страны по направлению к Беотии тянутся высокие горы38, через которые ведут в нашу страну узкие и крутые проходы, и что она посредине разрезана неприступными горами39?
Конечно, отвечал Перикл.
А слыхал ли ты, что мисийцы и писидийцы в стране царя40, занимающие совершенно неприступные места и легко вооруженные, могут набегами наносить много вреда стране царя, а сами оставаться независимыми?
И про это слыхал, отвечал Перикл.
А не думаешь ты, продолжал Сократ, что и афиняне в том возрасте, когда человек еще не отяжелел41, если будут иметь вооружение полегче и занимать горы на границе нашей страны, будут наносить вред врагам и послужат великим оплотом нашим гражданам42?
Думаю, Сократ, отвечал Перикл, и это все полезно.
Так, если нравится тебе этот проект, продолжал Сократ, испробуй его, дорогой друг: если ты что-нибудь из него приведешь в исполнение, тебе будет слава, а государству польза; если не сможешь, то ни государству не повредишь, ни сам не осрамишься.

РАЗГОВОР С ГЛАВКОНОМ О НЕОБХОДИМОСТИ СООТВЕТСТВУЮЩЕГО ОБРАЗОВАНИЯ ДЛЯ ГОСУДАРСТВЕННОГО ДЕЯТЕЛЯ

Главкон43, сын Аристона, пробовал выступать оратором в Народном собрании, желая стать во главе государства44, хотя ему еще не было двадцати лет45. Его стаскивали с ораторской кафедры и осмеивали, но никто из родных и друзей не мог удержать его; только Сократу, который любил его по дружбе его с Хармидом46, Главконовым сыном, и Платоном удалось его отговорить.
Встретившись с ним однажды, Сократ остановил его и, чтоб он захотел слушать, обратился к нему сначала с такими словами: Главкон, ты задумал у нас стать во главе государства?
Да, Сократ, отвечал Главкон.
Клянусь Зевсом, сказал Сократ, хорошее это дело, лучше всякого другого на свете: если этого тебе удастся достигнуть, ясно, что у тебя будет возможность иметь лично для себя все, чего тебе ни захочется, ты будешь в состоянии помогать друзьям, произведешь улучшение в отцовском хозяйстве, возвеличишь отечество, будешь знаменитым сперва у нас в городе, потом в Элладе, а может быть, как Фемистокл, и у варваров47, и вообще, где бы ты ни был, взоры всех будут обращены на тебя.
Слыша такие слова, Главкон чувствовал себя великим человеком, и ему было приятно оставаться с Сократом.
После этого Сократ сказал: Так, если ты хочешь, чтоб тебя уважали, Главкон, то, очевидно, ты должен приносить пользу государству.
Конечно, согласился Главкон.
Так, не скрывай, ради богов, продолжал Сократ, скажи нам, с чего ты начнешь свое служение государству.
Главкон замолчал, как будто только теперь стал обдумывать, с чего ему начать.
Сократ продолжал: Если бы ты хотел произвести улучшения в хозяйстве какого-нибудь друга своего, не правда ли, ты старался бы обогащать его? Не будешь ли ты точно так же стараться обогатить и государство?
Конечно, отвечал Главкон.
А богаче будет государство тогда, когда у него будет больше доходов?
Надо думать, что так, отвечал Главкон.
Скажи мне, продолжал Сократ, из каких источников государство получает теперь доходы и на какую приблизительно сумму48. Наверное, ты обдумал этот вопрос, чтобы увеличить доходность источников малодоходных и прибавить новые источники дохода, теперь не эксплуатируемые.
Нет, клянусь Зевсом, отвечал Главкон, этого вопроса я еще не обдумал.
Ну, если этот вопрос ты упустил из виду, продолжал Сократ, скажи нам, по крайней мере, о расходах государственных49: наверное, ты думаешь лишние из них отменить.
Нет, клянусь Зевсом, отвечал Главкон, и на это у меня еще не было времени.
В таком случае, продолжал Сократ, мы отложим на время вопрос об обогащении государства: не зная расходов и доходов, как же можно заботиться об его обогащении?
Нет, Сократ, отвечал Главкон, есть возможность обогащать государство и на счет неприятелей.
Совершенно верно, клянусь Зевсом, отвечал Сократ,- если быть сильнее их; а если слабее, можно потерять и то, что есть.
Правда твоя, сказал Главкон.
Значит, продолжал Сократ, кто будет обдумывать вопрос, с кем воевать, должен знать силу своего государства и силу противников: если государство сильнее противников, он посоветует предпринять войну; если слабее их, будет рекомендовать осторожность.
Правильно, сказал Главкон.
Так вот, сказал Сократ, сперва скажи нам, как велики силы нашего государства, сухопутные и морские50, а потом, как велики силы у противников.
Нет, клянусь Зевсом, отвечал Главкон, я не могу сказать этого так, на память.
Ну, если это у тебя написано, принеси, сказал Сократ: мне было бы очень интересно послушать это.
Нет, клянусь Зевсом, отвечал Главкон, еще и не написано.
Значит, сказал Сократ, и о войне подавать советы, по крайней мере на первое время, мы погодим: может быть, именно ввиду обширности этого предмета ты еще не успел заняться его исследованием, потому что только еще начинаешь свою государственную деятельность. Но вопросом об охране страны, я уверен, ты уже интересовался и знаешь, сколько сторожевых постов расположено на надлежащих местах и сколько нет, сколько гарнизона достаточно и сколько нет; посты, расположенные на надлежащих местах, ты посоветуешь усиливать, а лишние снимать.
Нет, клянусь Зевсом, отвечал Главкон, все их снять, потому что сторожевое дело поставлено так, что у нас хлеб с полей воруют51.
А если снять сторожевые посты, возразил Сократ, не думаешь ты, что всякому будет дана возможность даже открыто тащить его? Однако, прибавил он, сам ты лично ходил и расследовал это, или как иначе узнал, что сторожевое дело поставлено плохо?
Предполагаю так, отвечал Главкон.
Значит, и об этом, сказал Сократ, будем подавать советы тогда, когда уже не предполагать будем, а знать?
Так, пожалуй, лучше, отвечал Главкон.
А уж в серебряные рудники52, продолжал Сократ, знаю, ты не ходил, так что не можешь сказать, почему теперь дохода оттуда поступает меньше, чем прежде.
Да, конечно, не ходил, отвечал Главкон.
Да, действительно, клянусь Зевсом, сказал Сократ, место это, говорят, нездоровое; поэтому, когда придется подавать совет по поводу рудников, этого оправдания тебе будет достаточно.
Да ты смеешься надо мной! сказал Главкон.
Но уже вот чего, продолжал Сократ, я уверен, ты не оставил без внимания, а, наверное, рассчитал, на сколько времени хватит здешнего хлеба53, чтобы прокормить население, и сколько хлеба нужно добавить в год; этот вопрос ты должен был обсудить, чтобы когда-нибудь не случилась с тобою такая неожиданность, что население останется без хлеба, но чтобы с полным знанием дела ты мог своим советом о такой насущной потребности приходить на помощь государству и спасать его.
Да ведь это - громадное дело, сказал Главкон, если придется думать и о подобных вещах!
Однако, сказал Сократ, и свое хозяйство вести хорошо никогда не возможно, если не знать всех хозяйственных нужд и не заботиться об удовлетворении их всех. Но, так как государство состоит с лишком из десяти тысяч домов54 и трудно заботиться сразу о стольких хозяйствах, отчего ты не попробовал сперва улучшить одно - хозяйство своего дяди55? А оно нуждается в улучшении. Если сможешь его улучшить, тогда возьмешься и за несколько; а раз ты не можешь быть полезным одному хозяйству, какая могла быть бы от тебя польза многим? Если кто не в силах нести один талант56, раз
ве не ясно, что ему нечего и браться нести несколько?
Да, от меня была бы польза дядину хозяйству, если бы он хотел меня слушаться, сказал Главкон.
Так, ты дядю не можешь уговорить, сказал Сократ, и думаешь, что сможешь заставить слушаться тебя всех афинян, да еще вместе с дядей! Берегись, Главкон, как бы, желая прославиться, не прийти тебе к противоположному результату! Разве ты не видишь, как опасно говорить или делать, чего не знаешь? Подумай обо всех известных тебе лицах такого сорта, которые, как всякому видно, говорят и делают, чего не знают: как, по-твоему, за это похвалы они заслуживают или порицания, уважения или презрения? Подумай также и о тех, которые знают, что говорят и что делают, и, я убежден, т
ы найдешь, что во всех специальностях люди, пользующиеся славой и уважением, принадлежат к числу самых сведущих, а люди с другой репутацией и презираемые - к числу самых невежественных. Так, если хочешь пользоваться славой и уважением у нас в городе, старайся добиться как можно лучшего знания в избранной тобою сфере деятельности: если в этом отношении ты станешь выше всех и тогда возьмешься за государственную деятельность, то мне не покажется удивительным, что ты очень легко достигнешь цели своих желаний.

РАЗГОВОР С ХАРМИДОМ О НЕОБХОДИМОСТИ ЗАНИМАТЬСЯ ОБЩЕСТВЕННЫМИ ДЕЛАМИ

Видя, что Хармид, сын Главкона57, человек достойный и по своим способностям стоявший гораздо выше государственных деятелей того времени, не решается, однако, выступать оратором в Народном собрании и заниматься государственными делами, Сократ обратился к нему с такими словами: Скажи мне, Хармид, если кто обладает достаточною силою, чтобы одерживать победы на состязаниях, где в награду дается венок58, и через это может и сам пользоваться уважением и родному городу доставлять больше славы в Элладе, но тем не менее не хочет принимать участия в состязаниях, как
ого мнения будешь ты об этом человеке?
Разумеется, я буду считать его неженкой и трусом, отвечал Хармид.
А если кто, продолжал Сократ, имея возможность своим участием в государственных делах возвеличить отечество и чрез это сам пользоваться уважением, но не решается на это, не будет ли справедливо считать его трусом?
Пожалуй, отвечал Хармид, только к чему такие вопросы?
А вот к чему, отвечал Сократ: я думаю, у тебя есть способности, но нет решимости принимать участие в государственных делах, и притом в таких, участие в которых составляет твой гражданский долг.
Где же ты узнал мои способности, спросил Хармид, что так дурно думаешь обо мне?
В собраниях, отвечал Сократ, на которых ты бываешь вместе с государственными деятелями: когда они советуются с тобою о чем-нибудь, я вижу, ты подаешь им прекрасные советы, и, когда они делают какую ошибку, ты правильно их критикуешь.
Не одно и то же, Сократ, сказал Хармид, разговаривать в частном кругу и участвовать в дебатах перед публикой.
Однако, возразил Сократ, кто умеет считать, тот нисколько не хуже считает перед публикой, чем один, и кто у себя отлично играет на кифаре59, тот и перед публикой лучше всех играет.
Но разве ты не видишь, заметил Хармид, что стыд и страх врождены человеку и гораздо сильнее проявляются в публичных собраниях, чем в частных кружках?
Вот у меня и явилось намерение и тебе показать, что ты, не чувствуя застенчивости перед самыми умными и страха перед самыми сильными людьми, стесняешься говорить перед самыми глупыми и слабыми людьми. Неужели ты стесняешься валяльщиков, башмачников, плотников, кузнецов, земледельцев, купцов, рыночных торговцев, думающих только о том, чтоб им купить что-нибудь подешевле и продать подороже? А ведь из всех их и состоит Народное собрание60. Чем же отличается, как ты думаешь, твой образ действий от действий человека, который побеждает профессиональных атлетов и
боится профанов? Ты легко говоришь с первыми в государстве лицами, из которых иные смотрят на тебя свысока, и далеко превосходишь людей, специально готовящихся быть народными витиями, но из страха быть осмеянным не решаешься говорить перед людьми, которые никогда не думали о государственных делах и не смотрели на тебя свысока.
А разве ты не знаешь, возразил Хармид, что в Народном собрании часто осмеивают дельных ораторов?
Да ведь это бывает и в других местах, возразил Сократ. Вот я и удивляюсь, что ты, так легко справляясь с теми, когда они так поступают, думаешь, что никак не сумеешь поладить с этими. Нет, голубчик, не оставайся в неведении относительно себя самого; не делай ошибки, в которую впадает огромное большинство людей: обыкновенно люди проявляют интерес к чужим делам, а не стремятся анализировать самих себя. Так ты не ленись делать это, а, напротив, всеми силами следи за собой. Не пренебрегай общественными делами, если можешь способствовать их улучшению: ведь, если они
будут идти хорошо, то от этого будет немалая польза не только всем гражданам вообще, но, в частности, и друзьям твоим и тебе самому.

РАЗГОВОР С АРИСТИППОМ ОБ ОТНОСИТЕЛЬНОСТИ ПОНЯТИЙ "ХОРОШЕЕ" И "ПРЕКРАСНОЕ"

Однажды Аристипп61 вздумал сбить Сократа, как раньше его самого сбивал Сократ. Но Сократ, имея в виду пользу своих собеседников, ответил ему не так, как отвечают люди, опасающиеся, чтоб их слова не перетолковали в каком-нибудь другом смысле, но как человек, убежденный, что он как раз исполняет свой долг. Дело было так: Аристипп спросил Сократа, знает ли он что-нибудь хорошее. Если бы Сократ назвал что-нибудь вроде пищи, питья, денег, здоровья, силы, смелости, то Аристипп стал бы доказывать, что это иногда бывает злом. Но Сократ, имея в виду, что если что-нибудь нас
беспокоит, то мы ищем средства избавиться от этого, дал ответ самый достойный: Ты спрашиваешь меня, сказал он, знаю ли я что-нибудь хорошее от лихорадки?
Нет, отвечал Аристипп.
Так, от глазной болезни?
Тоже нет.
Так, от голода?
И не от голода.
Ну, если ты спрашиваешь меня, знаю ли я что-нибудь такое хорошее, что ни от чего не хорошо, то я этого не знаю, да и знать не хочу.
В другой раз Аристипп спросил его, знает ли он что-нибудь прекрасное.
Даже много таких вещей, отвечал Сократ.
Все они похожи одна на другую? спросил Аристипп.
Нет, так непохожи некоторые, как только возможно, отвечал Сократ.
Так как же непохожее на прекрасное может быть прекрасно? спросил Аристипп.
А вот как, сказал Сократ: на человека, прекрасного в беге, клянусь Зевсом, непохож другой, прекрасный в борьбе; щит, прекрасный для защиты, как нельзя более непохож на метательное копье, прекрасное для того, чтобы с силой быстро лететь.
Твой ответ, сказал Аристипп, совершенно не отличается от ответа на мой вопрос, знаешь ли ты что-нибудь хорошее.
А ты думаешь, отвечал Сократ, что хорошее - одно, а прекрасное - другое? Разве ты не знаешь, что все по отношению к одному и тому же прекрасно и хорошо62? Так, прежде всего о духовных достоинствах нельзя сказать, что они по отношению к одним предметам нечто хорошее, а по отношению к другим нечто прекрасное; затем, люди называются и прекрасными и хорошими в одном и том же отношении и по отношению к одним и тем же предметам; также по отношению к одним и тем же предметам и тело человеческое кажется и прекрасным и хорошим; равным образом вое, чем люди пользуются, счит
ается и прекрасным и хорошим по отношению к тем же предметам, по отношению к которым оно полезно.
Так, и навозная корзина - прекрасный предмет? спросил Аристипп.
Да, клянусь Зевсом, отвечал Сократ, и золотой щит - предмет безобразный, если для своего назначения первая сделана прекрасно, а второй дурно.
Ты хочешь сказать, что одни и те же предметы бывают и прекрасны и безобразны? спросил Аристипп.
Да, клянусь Зевсом, отвечал Сократ, ровно как и хороши и дурны: часто то, что хорошо от голода, бывает дурно от лихорадки и, что хорошо от лихорадки, дурно от голода; часто то, что прекрасно для бега, безобразно для борьбы, а то, что прекрасно для борьбы, безобразно для бега: потому что все хорошо и прекрасно по отношению к тому, для чего оно хорошо приспособлено, и, наоборот, дурно и безобразно по отношению к тому, для чего оно дурно приспособлено.
Равным образом, говоря, что одни и те же дома и прекрасны и целесообразны, Сократ учил, как мне казалось, строить их такими, какими им должно быть. Ход его рассуждения был следующий. Кто хочет иметь дом такой, каким ему следует быть, не должен ли употреблять все средства к тому, чтоб он был как можно более приятен для житья и целесообразен? Когда собеседник соглашался с этим, Сократ спрашивал: Не правда ли, приятно иметь дом летом прохладный, а зимой теплый? Когда и с этим собеседник соглашался, Сократ говорил: Не правда ли, в домах, обращенных на юг, зимой солнце
светит в галереи63, а летом оно ходит над нами самими и над крышами и дает тень? Значит, если такое положение прекрасно, то необходимо строить выше южную сторону, чтобы не преграждать зимнему солнцу доступа, а ниже - северную сторону, чтобы холодные ветры не попадали в дом. Короче сказать, куда хозяину во все времена года бывает всего приятнее укрываться и где всего безопаснее помещать вещи, то и будет по справедливости самое приятное и прекрасное жилище. А картины и разные украшения гораздо более отнимают удовольствий64, чем доставляют. Для храмов и жертвен
ников, говорил Сократ, самое подходящее место то, которое видно отовсюду65, но где мало ходят,- потому что приятно, увидав храм, помолиться, приятно подойти к нему, находясь в чистоте66.

ОПРЕДЕЛЕНИЕ ПОНЯТИЙ "ХРАБРОСТЬ", МУДРОСТЬ" И ДРУГИХ

В другой раз Сократу предложили вопрос о храбрости, можно ли ей научить человека, или она - природный дар. Он дал такой ответ. Как одно тело от рождения имеет больше силы для перенесения трудов, чем другое тело, так, думаю, и одна душа от природы бывает крепче другой в перенесении опасностей: как я вижу, люди, получая воспитание при одних и тех же законах и обычаях, тем не менее отличаются друг от друга смелостью. Но я все-таки думаю, что при всяких природных свойствах в человеке можно развивать храбрость путем обучения и упражнения: так, например, скифы и фраки
йцы67, несомненно, не осмелились бы с большим щитом и длинным копьем сражаться со спартанцами, и, наоборот, спартанцы, очевидно, не решились бы вступить в бой с фракийцами, вооруженные маленьким щитом и дротиком, и со скифами, вооруженные луком. Подобно этому и во всем остальном, как я вижу, люди и по природе отличаются друг от друга, и в то же время благодаря упражнению достигают значительного прогресса. А из этого следует, что все люди как с хорошими, так и с плохими природными способностями должны учиться и упражняться в той области, в которой хотят стать из
вестной величиной.
Между мудростью и нравственностью68 Сократ не находил различия: он признавал человека вместе и умным и нравственным, если человек, понимая, в чем состоит прекрасное и хорошее, руководится этим в своих поступках и, наоборот, зная, в чем состоит нравственно безобразное, избегает его. В ответ на дальнейший вопрос, считает ли он умными и воздержными тех, кто знает, что должно делать, но поступает наоборот, он сказал: столь же мало, как неумных и невоздержных: все люди, думаю я, делая выбор из представляющихся им возможностей, поступают так, как находят всего выгод
нее для себя. Поэтому, кто поступает неправильно, тех я не считаю ни умными, ни нравственными.
Сократ утверждал также, что и справедливость и всякая другая добродетель есть мудрость. Справедливые поступки и вообще все поступки, основанные на добродетели, прекрасны и хороши. Поэтому люди, знающие, в чем состоят такие поступки, не захотят совершить никакой другой поступок вместо такого, а люди не знающие не могут их совершать и, даже если пытаются совершить, впадают в ошибку. Таким образом, прекрасные и хорошие поступки совершают только мудрые, а немудрые не могут и, даже если пытаются совершить, впадают в ошибку. А так как справедливые и вообще все пр
екрасные и хорошие поступки основаны на добродетели, то из этого следует, что и справедливость и всякая другая добродетель есть мудрость.
Сумасшествие, говорил Сократ, есть нечто противоположное добродетели; однако незнания он не считал сумасшествием; но не знать самого себя или воображать, будто знаешь то, чего не знаешь, это, он думал, очень близко к сумасшествию. Однако в просторечии, продолжал он, про людей, делающих ошибки в том, чего народная масса не знает, не говорят, что они - сумасшедшие; только делающих ошибки в том, что знает масса, называют сумасшедшими. Так, например, если кто считает себя каким-то таким великаном, что наклоняется при проходе через ворота в городской стене, или таки
м силачом, что пробует поднимать дома или браться за что-нибудь другое, очевидно невозможное,- про того говорят, что он сумасшедший. А кто делает мелкие ошибки, тех не считают сумасшедшими: как сильную страсть называют влюбленностью, так и большую ненормальность ума называют сумасшествием.
Исследуя вопрос, что такое зависть, Сократ находил, что она есть некоторая печаль, но печаль не о несчастии друзей или о счастии врагов: завистники, говорил он, только те, кто горюет по поводу счастия друзей. Когда некоторые удивлялись, как можно, любя кого-нибудь, печалиться о его счастии, он напоминал, что у многих бывает к тем или другим лицам такое чувство, при котором они не могут равнодушно смотреть на их бедствия и помогают им в несчастии, но при счастии их они испытывают печаль. Впрочем, с человеком рассудительным этого не может случиться, а у дураков в
сегда есть это чувство.
Исследуя вопрос, что такое досуг, Сократ находил, что огромное большинство людей, правда, всегда что-то делает: и игроки в кости и шуты тоже что-то делают; но на самом деле, говорил он, все они ничего не делают, потому что имеют возможность пойти и заняться чем-нибудь лучшим. Но перейти от лучшего занятия к худшему ни у кого нет времени69; а если бы кто и перешел, то поступил бы дурно, потому что свободного времени у него нет.
Цари и правители, говорил Сократ,- не те, которые носят скипетр или избраны кем попало или получили власть по жребию70 или насилием или обманом, но те, которые умеют управлять. Когда собеседник Сократа соглашался, что дело правителя - приказывать, что делать, а подчиненного - повиноваться, Сократ указывал на то, что и на корабле управляет знающий, а хозяин корабля и все пассажиры повинуются знающему, точно так же, как при сельских работах владельцы земли, при болезни больные, при гимнастических упражнениях учащиеся гимнастике и вообще все, у кого есть дело, т
ребующее забот, если считают себя знающими его, то сами заботятся; а если нет, то не только слушаются знатоков, когда они есть налицо, но даже, когда их нет, приглашают их, чтобы под их руководством делать, что нужно. В прядильном деле, указывал Сократ, даже женщины распоряжаются мужчинами, потому что женщины знают, как прясть, а мужчины не знают.
Если кто возражал на это, что у тиранна есть возможность не слушать разумных советников71, Сократ говорил: Да как же можно не слушать, когда грозит ущерб, если не послушаешь доброго советника? Ведь если не послушаешь доброго советника в каком-нибудь деле, то, несомненно, сделаешь ошибку, а за ошибку поплатишься.
Если кто указывал, что у тиранна есть возможность даже казнить умного советника, Сократ говорил: А кто казнит своих лучших помощников, неужели, думаешь ты, остается безнаказанным или отделывается лишь каким-нибудь пустым ущербом? Как ты думаешь, кто так поступает, имеет больше шансов остаться невредимым или при таком образе действий может даже очень скоро погибнуть?
Кто-то спросил Сократа, какой образ жизни он считает лучшим для человека. Он отвечал: Хорошую жизнь72. Тот спросил опять, не относит ли он к понятию "образ жизни" также и счастье. Сократ отвечал: Нет, на мой взгляд, случай и деятельность - понятия совершенно противоположные: если человек не ищет, а случайно находит что-нибудь нужное, это я считаю счастьем; а если он путем изучения и упражнения исполняет что-нибудь хорошо, это я признаю хорошей деятельностью, и, кто ведет такой образ жизни, тот, мне кажется, хорошо живет. Самые лучшие и всего более угодные богам л
юди, говорил он,- это те, кто хорошо исполняет свою работу,- в области земледелия - земледельческую, в области государственной деятельности - государственную; а кто ничего хорошо не делает, говорил он, тот никуда не годен и богам не угоден.

РАЗГОВОРЫ С ПАРРАСИЕМ, КЛИТОНОМ И ПИСТИЕМ ОБ ИХ СПЕЦИАЛЬНОСТЯХ

Если когда Сократ разговаривал с художниками, занимающимися своим искусством с целью заработка, то и им он был полезен.
Так, он пришел однажды к живописцу Паррасию73 и в разговоре с ним сказал: Не правда ли, Паррасий, живопись есть изображение того, что мы видим? Вот, например, предметы вогнутые и выпуклые, темные и светлые, жесткие и мягкие, неровные и гладкие, молодое и старое тело вы изображаете красками, подражая природе.
Верно, отвечал Паррасий.
Так как нелегко встретить человека, у которого одного все было бы безупречно, то, рисуя красивые человеческие образы, вы берете у разных людей и соединяете вместе какие есть у кого наиболее красивые черты и таким способом достигаете того, что все тело кажется красивым.
Да, мы так делаем, отвечал Паррасий.
А изображаете вы то, что в человеке всего более располагает к себе, что в нем всего приятнее, что возбуждает любовь и страсть, что полно прелести,- я разумею духовные свойства? Или этого и изобразить нельзя? спросил Сократ.
Как же можно, Сократ, отвечал Паррасий, изобразить то, что не имеет ни пропорции, ни цвета и вообще ничего такого, о чем ты сейчас говорил, и даже совершенно невидимо?
Но разве не бывает, что человек смотрит на кого-нибудь ласково или враждебно? спросил Сократ.
Думаю, что бывает, отвечал Паррасий.
Так это-то можно изобразить в глазах?
Конечно, отвечал Паррасий.
А при счастье и при несчастье друзей, как ты думаешь, разве одинаковое бывает выражение лица у тех, кто принимает в них участие и кто не принимает?
Клянусь Зевсом, конечно, нет, отвечал Паррасий: при счастье они бывают веселы, при несчастье мрачны.
Так, и это можно изобразить? спросил Сократ.
Конечно, отвечал Паррасий.
Затем, величавость и благородство, униженность и рабский дух, скромность и рассудительность, наглость и грубость сквозят и в лице и в жестах людей, стоят ли они или двигаются.
Верно, отвечал Паррасий.
Так, и это можно изобразить?
Конечно, отвечал Паррасий.
Так, на каких людей приятнее смотреть, спросил Сократ,- на тех ли, в которых видны прекрасные, благородные, достойные любви черты характера или же безобразные, низкие, возбуждающие ненависть?
Клянусь Зевсом, Сократ, тут большая разница, отвечал Паррасий.
Однажды Сократ пришел к скульптору Клитону74 и в разговоре с ним сказал: Прекрасны твои произведения, Клитон,- бегуны, борцы, кулачные бойцы, панкратиасты75: это я вижу и понимаю; но как ты придаешь статуям то свойство, которое особенно чарует людей при взгляде на них,- что они кажутся живыми?
Клитон был в недоумении и не сразу собрался ответить. Тогда Сократ продолжал: Не оттого ли в твоих статуях видно больше жизни, что ты придаешь им сходство с образами живых людей?
Конечно, отвечал Клитон.
Так вот, воспроизводя то опущение или поднятие при разных телодвижениях, то сжатие или растяжение, то напряжение или ослабление, ты и придаешь статуям больше сходства с действительностью и больше привлекательности.
Совершенно верно, отвечал Клитон. А изображение также душевных аффектов у людей при разных действиях разве не дает наслаждения зрителю?
Надо думать, что так, отвечал Клитон.
В таком случае у сражающихся в глазах надо изображать угрозу, у победителей в выражении лица должно быть торжество?
Именно так, отвечал Клитон.
Стало быть, сказал Сократ, скульптор должен в своих произведениях выражать состояние души.
Однажды Сократ пришел к Пистию, специалисту по изготовлению панцирей. Пистий показал ему панцири хорошей работы. Клянусь Герой76, Пистий, сказал Сократ, прекрасное изобретение - панцирь: он прикрывает у человека части тела, нуждающиеся в прикрытии, и вместе с тем не мешает действиям рук! Но скажи мне, Пистий, продолжал Сократ, почему ты продаешь дороже других свои панцири, хоть ты делаешь их не крепче, чем другие, и не из более дорогого материала?
Потому что, Сократ, я делаю панцири с соблюдением пропорции, отвечал Пистий.
Как же ты показываешь эту пропорциональность - мерой или весом, назначая за них более дорогую цену? Ведь, я думаю, ты не все их делаешь одинаковыми и похожими, если только ты делаешь их каждому по мерке.
Клянусь Зевсом, так и делаю, отвечал Пистий: без этого в панцире нет никакого толку.
А телосложение у человека бывает у одного пропорциональное, у другого непропорциональное? спросил Сократ.
Конечно, отвечал Пистий.
Так, как же ты делаешь, чтобы панцирь был по мерке человеку с непропорциональным сложением и в то же время был бы пропорциональным? спросил Сократ.
Точно так же, как делаю его по мерке, отвечал Пистий: панцирь по мерке и есть панцирь пропорциональный.
Пропорциональность ты понимаешь, по-видимому, не безотносительно, сказал Сократ, а по отношению к тому, кто носит панцирь, совершенно так же, как если бы ты сказал, что щит пропорционален для того, для кого он по мерке; то же самое касается, по-видимому, судя по твоим словам, и военного плаща и всех вообще предметов. Но, может быть, в том, что панцирь приходится по мерке, есть и еще какая-нибудь не малая выгода.
Скажи, Сократ, если знаешь, отвечал Пистий.
Панцирь, сделанный по мерке, меньше давит своей тяжестью, чем сделанный не по мерке, при одном и том же весе, сказал Сократ. Если он сделан не по мерке, то он или висит всей тяжестью на плечах или сильно надавливает на какое-нибудь другое место тела, и через это неприятно и тяжело его носить. Если же он сделан по мерке, то тяжесть его распределяется по разным местам: часть ее несет ключица и надплечие, часть - плечи, часть - грудь, часть - спина, часть - живот, так что он почти не похож на ношу, а скорее на предмет, приложенный к телу.
Ты указал как раз на то качество, за которое я так дорого ценю свою работу, сказал Пистий, некоторые, однако, охотнее покупают панцири раскрашенные и золоченые.
Ну, если они только из-за этого покупают панцири, сделанные им не по мерке, сказал Сократ, то они, кажется мне, покупают раскрашенный и золоченый вред. Но ведь тело не остается всегда в одном и том же положении,- то бывает в наклоненном, то в прямом: так как же могут быть по мерке панцири, сделанные точь-в-точь по человеку?
Никоим образом, отвечал Пистий.
Ты хочешь сказать, заметил Сократ, что по мерке приходятся не те, которые сделаны вполне по человеку, а те, которые не беспокоят его при употреблении.
Ты угадал, Сократ, и совершенно верно понимаешь дело, отвечал Пистий.

РАЗГОВОР С ФЕОДОТОЙ О ДРУЗЬЯХ

Одно время в Афинах жила женщина по имени Феодота77, которая отдавалась всякому, кто искал ее любви. Кто-то в присутствии Сократа упомянул о ней и сказал, что красота ее выше всякого описания и что живописцы приходят к ней писать с нее и она показывает им себя настолько, насколько дозволяет приличие. Надо бы нам сходить посмотреть, сказал Сократ, ведь по одним слухам не представишь себе того, что выше описания.
Пойдемте со мною сейчас, отвечал рассказчик.
Так они пошли к Феодоте и застали ее позировавшей перед каким-то живописцем. Они стали смотреть на нее.
Когда живописец кончил, Сократ сказал: Друзья мои! Кто кого должен больше благодарить,- мы ли Феодоту за то, что она показала нам свою красоту, или она нас за то, что мы на нее смотрели? Не правда ли, если ей полезнее показывать себя, то она должна быть нам благодарна, а если нам полезнее смотреть, то мы ей? Кто-то заметил, что вопрос его основателен. Так вот, продолжал Сократ, она уже и сейчас в выигрыше: она получила от нас похвалу, а когда мы разгласим это в публике, она получит еще больше пользы; а нам уже сейчас хочется прикоснуться к тому, на что смотрели, и уйд
ем мы возбужденные, а уйдя, будем чувствовать томление. Отсюда естественное заключение, что мы - ее поклонники, а она - предмет нашего поклонения.
Клянусь Зевсом, отвечала Феодота, если это так, то я должна бы быть вам благодарной за то, что вы смотрели.
После этого Сократ обратил внимание на то, что она сама носит дорогие украшения, что у матери, бывшей при ней, платье и украшения - незаурядные, что у нее много миловидных служанок, тоже одетых не кое-как, и что вообще дом у нее - полная чаша78. Сократ обратился к ней с таким вопросом: Скажи, Феодота, есть у тебя земля?
Нет, отвечала она.
Ну, так дом доходный79?
И дома нет, отвечала она.
Неужели мастерская80 какая?
И мастерской нет, отвечала она.
Так откуда же у тебя средства? спросил Сократ.
Если кто станет моим другом и хочет быть мне благодетелем,- вот мои средства к жизни.
Клянусь Герой, Феодота, сказал Сократ, превосходная это вещь; иметь стадо друзей гораздо лучше, чем стадо овец, коз и коров. Что же? ты предоставляешь случаю, чтобы к тебе подлетел друг, как муха, или же и сама придумываешь какие-нибудь способы?
Какой же я могу найти способ для этого? спросила Феодота.
Клянусь Зевсом, отвечал Сократ, способ, гораздо более пригодный, чем у пауков: ты знаешь, как они охотятся за добычей для удовлетворения своих жизненных потребностей: ткут тонкую паутину, и, что в нее попадет, то и служит им пищей.
Так, и мне ты советуешь соткать какую-нибудь сеть? спросила Феодота.
Нет, конечно, не следует думать, что так, без всякой хитрости, поймаешь такую дорогую добычу, как друга. Разве не видишь, что и при ловле такой малоценной добычи, как зайцы, люди употребляют много хитростей? Зайцы выходят на пастбище ночью: ввиду этого охотники заводят у себя собак, приученных к ночной охоте, и с ними ловят их. Зайцы с наступлением дня убегают: охотники приобретают других собак, которые по запаху чуют, по какому пути они ушли с пастбища в свое логовище, и отыскивают их. Зайцы так проворно бегают, что даже на виду у охотников исчезают: они добываю
т еще других собак, быстрых, чтобы они ловили их на бегу. Но зайцы и от них убегают: охотники ставят сети на тропинках, где они бегут, чтобы они попадали в них и запутывались.
Так, каким же способом мне ловить друзей? спросила Феодота.
Клянусь Зевсом, вот каким, отвечал Сократ: если вместо собаки ты добудешь такого человека, который будет выслеживать и находить тебе богатых любителей красоты, а найдя, устраивать так, чтобы они попали в твои сети.
Да какие же у меня сети? спросила Феодота.
Есть одна, отвечал Сократ, и очень ловко обвивающаяся вокруг человека,- твое тело, а в нем душа: она учит тебя, как смотреть на человека, чтоб ему доставить удовольствие; учит тебя, что человека, заботящегося о тебе, надо принимать с радостью, а кто надут чванством, от того держать двери на запоре; заболел друг,- принять в нем участие, навестить его; улыбнулось ему счастье,- от всего сердца разделить с ним радость; много внимания оказывает он тебе,- быть преданной ему все душой. А любить, я уверен, ты умеешь не только чувственной любовью, но и духовной; что друзья
тебе дороги, в этом ты их убеждаешь, я уверен, не словом, а делом.
Нет, клянусь Зевсом, отвечала Феодота, я никаких таких способов не употребляю.
Однако гораздо лучше, продолжал Сократ, обходиться с человеком, как должно, сообразуясь с его характером: ведь силой, конечно, не поймаешь и не удержишь друга; надо делать добро и доставлять удовольствия этому зверю, чтобы он попался и никуда не убежал.
Правда твоя, согласилась Феодота.
Ты должна, стало быть, продолжал Сократ, прежде всего у людей, относящихся к тебе со вниманием, просить лишь таких услуг, которые им доставляют возможно меньше хлопот, а затем и с своей стороны отвечать им такими же услугами: при этих условиях люди скорее всего могут стать друзьями, всего дольше любить и всего больше оказывать добра. Всего приятнее им будет, если то, что у тебя есть, ты будешь дарить им, когда им это нужно: как видишь, даже самое вкусное блюдо кажется невкусным, если подают его, когда еще нет аппетита; а когда человек сыт, оно производит даже отв
ращение; а если подать кушанье, возбудив в человеке голод, то оно хотя бы было и плоховато, кажется очень вкусным.
Так, как же я могла бы возбудить голод к тому, что у меня есть? спросила Феодота.
А вот как, клянусь Зевсом, отвечал Сократ: прежде всего, если ты не будешь ни предлагать этого, ни поминать, когда люди сыты, пока не пройдет у них чувство пресыщения и не явится вновь желание; затем, когда у них будет желание, будешь напоминать им о нем лишь в самой скромной форме обращения, так чтобы не казалось, что ты сама навязываешься им со своей любовью, а, напротив, что ты уклоняешься от этого, пока наконец их страсть не дойдет до высшего предела: в такую минуту те же самые дары имеют гораздо более высокую цену, чем если предлагать их, пока еще нет страсти
.
Тут Феодота сказала: Ты бы, Сократ, помог мне ловить друзей!
Хорошо, только ты меня уговаривай, отвечал Сократ.
А как же мне уговорить тебя? спросила Феодота.
Уж об этом ты сама подумай и найди такой способ, если будет надобность во мне, отвечал Сократ.
Так, ходи ко мне почаще, сказала Феодота.
Тут Сократ, иронизируя по поводу того, что он не занимается общественными делами81, сказал: Нет Феодота, мне не очень-то легко улучить свободную минутку: множество своих и общественных дел не дает мне свободы. К тому же у меня есть милые особы82, которые ни днем, ни ночью не дадут мне уйти от них: они учатся у меня привораживать любовными зельями и заговорами83.
Так ты и это знаешь, Сократ? спросила Феодота.
А как ты думаешь, сказал Сократ, почему и Аполлодор84 вот и Антисфен85 никогда от меня не отходят? Почему и Кебет и Симмий86 ходят ко мне из Фив? Будь уверена, тут дело не обходится без множества волшебных напитков, заговоров, колес87!
Так дай мне на подержание это колесо, сказала Феодота, я на тебе прежде всех попробую его, поверчу!
Нет, клянусь Зевсом, сказал Сократ, я не хочу, чтобы меня самого к тебе влекло; хочу, чтобы ты ходила ко мне.
Хорошо, буду ходить, отвечала Феодота, только ты пускай меня к себе!
Хорошо, буду пускать, сказал Сократ, если только у меня дома не будет какой милой милее тебя!

РАЗГОВОР С ЭПИГЕНОМ О КРЕПОСТИ И СЛАБОСТИ ТЕЛА

Сократ однажды обратил внимание на слабое телосложение одного из своих друзей, Эпигена88, молодого еще человека.
Какой ты тщедушный, Эпиген! сказал он.
Да мне и не нужно быть силачом, Сократ, отвечал Эпиген.
Нет, нужно, возразил Сократ,- ничуть не меньше, чем тому, кто собирается выступать на состязаниях в Олимпии89. Или, по-твоему, так ничтожна борьба с неприятелями на жизнь и смерть, которую при первом удобном случае устроят афиняне? А немало людей по случаю слабости тела гибнет в боях с неприятелями или с позором спасает себе жизнь; многие по этой же причине, хоть и остаются в живых, но попадают в плен и тогда или остаются всю жизнь в самом тяжком рабстве90, если такая участь их постигнет, или, попав в такую горестную неволю и заплатив выкуп, иногда превышающий их
состояние, всю жизнь проводят в крайней нужде и страданиях; многие, наконец, наживают худую славу из-за телесной слабости, потому что их считают трусами.
Неужели ты ни во что ставишь все эти неприятности, являющиеся следствием телесной слабости, и думаешь, что мог бы легко переносить их? А на мой взгляд, гораздо легче и приятнее этого те труды, которые приходится выносить человеку, заботящемуся о крепости тела.
Или, по-твоему, слабость полезнее для здоровья и вообще для всего пригоднее крепости? Или ты ни во что ставишь блага от крепости тела? А между тем жизнь людей крепких телом совершенно противоположна жизни слабых. Люди крепкие телом и здоровы и сильны; благодаря этому многие с честью выходят невредимыми из сражений с неприятелями и избегают всех тяжелых последствий войны; многие помогают друзьям, приносят пользу отечеству и за это удостаиваются благодарности, приобретают великую славу, достигают самых высоких почестей и остаток жизни проводят в большей
радости и славе, а детям своим доставляют возможность жить в лучших условиях.
В Афинах не организовано государственное обучение военному делу91, но из этого не следует, что и каждый гражданин индивидуально должен относиться к нему без внимания: нет, всякий должен заниматься им нисколько не меньше. Будь уверен, что ни в какой другой борьбе и вообще ни в какой профессии ты не будешь в убытке от того, что лучше разовьешь организм. Во всех человеческих профессиях тело нужно; а во всех случаях, где применяется телесная сила, очень важно возможно лучшее развитие организма. Даже и там, где, по-видимому, тело наименее нужно, в области мышления
, даже и в этой области - кто этого не знает? - многие делают большие ошибки оттого, что не обладают физическим здоровьем. Кроме того, забывчивость, уныние, дурное расположение духа, сумасшествие у многих часто вторгаются в мыслительную способность вследствие телесной слабости до такой степени, что выбивают даже знания. Напротив, у кого телосложение крепкое, тот вполне гарантирован от таких невзгод и ему не угрожает никакой опасности испытать что-нибудь подобное по случаю телесной слабости; скорее можно ожидать, что для достижения результатов, противопо
ложных тем, какие бывают следствием телесной слабости, полезна также и крепость тела. А какого труда побоится всякий здравомыслящий человек ради благ, противоположных вышеуказанным явлениям?
Наконец, какой позор состариться из-за своего пренебрежительного отношения ко всему, не увидав, каким красавцем и силачом можешь стать! А этого не увидишь при пренебрежительном отношении: само собою это не приходит!

МНЕНИЯ СОКРАТА ПО ПОВОДУ РАЗНЫХ ВОПРОСОВ

Как-то раз кто-то сердился, что один человек не ответил на его приветствие. Смешно, сказал Сократ: если бы ты встретил человека с каким-нибудь телесным недостатком, которого нет у тебя, ты не стал бы сердиться; а попался тебе человек с такой душевной грубостью, которой нет у тебя,- это тебя огорчает.
Другой жаловался, что он ест без аппетита. Акумен92, сказал Сократ, назначает хорошее лекарство от этого.
Какое? спросил тот.
Прекратить еду, отвечал Сократ: когда прекратишь, жизнь будет и приятнее, и дешевле, и здоровее.
Еще другой жаловался, что у него слишком тепла вода для питья. В таком случае, заметил Сократ, когда ты захочешь помыться теплой водой, она для тебя будет готова.
Нет, возразил тот, для мытья она холодна.
Так, и слугам твоим не нравится пить ее и мыться ею? спросил Сократ.
Нет, клянусь Зевсом, отвечал он, напротив, я часто удивляюсь, с каким удовольствием они употребляют ее и в том и в другом случае.
Какая же вода теплее для питья,- которая у тебя или которая у храма Асклепия? спросил Сократ.
Которая у храма Асклепия93, отвечал он.
А какая для купанья холоднее,- которая у тебя или которая у храма Амфиарая94?
Которая у храма Амфиарая, отвечал он.
Так, имей в виду, заметил Сократ, ты, пожалуй, уж чересчур привередлив,- больше всякого слуги и больного.
Кто-то жестоко наказал своего слугу. Сократ спросил, за что он на него сердится.
За то, отвечал он, что он - большой сладкоежка и вместе с тем нерадив, чрезвычайно жаден до денег и вместе с тем ужасный лентяй.
А думал ли ты когда, кого из вас больше бить надо - тебя или слугу?
Кто-то боялся идти в Олимпию95. Что ты боишься этого путешествия? спросил Сократ. Разве ты и дома не гуляешь почти целый день? И во время пути туда ты, прогулявшись, пообедаешь; прогулявшись, поужинаешь и отдохнешь. Разве ты не понимаешь, что если бы ты растянул в одну линию свои прогулки в течение пяти или шести дней, то ты легко дошел бы из Афин в Олимпию? Кроме того, приятнее выходить одним днем раньше, чем опаздывать: когда приходится удлинять дневной путь сверх нормы, это тяжело; а пройти одним днем больше дает много облегчения; поэтому лучше спешить при отп
равлении в путь, чем в дороге.
Другой жаловался, что он страшно устал от дальнего пути. Сократ спросил его, не нес ли он и багаж.
Нет, клянусь Зевсом, отвечал он, только плащ.
Один ты шел или со слугой96? спросил Сократ.
Со слугой, отвечал он.
Пустой он шел или нес что-нибудь? спросил Сократ.
Нес, клянусь Зевсом, и постель97 и другие вещи, отвечал он.
Как же он справился с этим путешествием? спросил Сократ.
Кажется, лучше меня, отвечал он.
Так, если бы тебе пришлось тащить его ношу, как бы ты чувствовал себя, как ты думаешь? спросил Сократ.
Скверно, клянусь Зевсом, отвечал он; вернее сказать, у меня даже не хватило бы сил нести.
И такая малая трудоспособность, меньшая даже, чем у раба98, неужели это, по-твоему, нормальное явление для человека, занимавшегося гимнастикой?

ОБ УМЕРЕННОСТИ В ПИЩЕ

Когда одни из участников общего обеда99 приносили мало закусок100, а другие много, Сократ приказывал слуге такое маленькое приношение или класть на стол для общего употребления, или делить между всеми поровну. Кто приносил много, тем было совестно не брать того, что положено было для всех, и не класть своих закусок; поэтому они клали и их для общего употребления. Не пользуясь никакими преимуществами в сравнении с теми, кто приносил мало, и они перестали покупать закуски на большую сумму.
Как-то Сократ заметил, что один из сотрапезников перестал есть хлеб, а ест одно мясо без хлеба. В это время шел разговор о словах, именно, к какому действию какое слово прилагается. Можем ли мы определить, друзья, сказал Сократ, по какому действию человек называется "мясоедом"? Все, конечно, едят с хлебом мясо, когда оно есть; но по этой причине, думаю, еще не называются мясоедами.
Конечно, нет, сказал один из присутствовавших.
А если кто без хлеба ест одно мясо, продолжал Сократ, не ради атлетических упражнений101, а ради удовольствия, можно ли считать его мясоедом или нет?
Едва ли кого другого можно назвать мясоедом, сказал тот.
А кто ест мало хлеба и много мяса? спросил кто-то другой из присутствовавших.
Мне кажется, отвечал Сократ, и его правильно было бы называть мясоедом; и, когда все люди молят богов об изобилии плодов земных, он, надо думать, стал бы молиться об изобилии мяса.
При этих словах Сократа тот молодой человек, поняв, что они сказаны по его адресу, мясо есть перестал, но взял еще хлеба. Сократ, заметив это, сказал его соседям: Наблюдайте за ним, хлеб ли он будет есть, как мясо, или мясо, как хлеб.
Как-то Сократ увидал, что другой из сотрапезников с одним куском хлеба берет в рот понемногу от нескольких мясных блюд. Можно ли вообразить себе, сказал он, кулинарное искусство, дороже обходящегося или больше портящее кушанья, чем то, которое придумывает себе тот, кто сразу берет в рот всевозможные приправы? Он смешивает разные вещества в большем числе, чем повара, и тем делает кушанья дороже; а кто смешивает такие вещества, которых они не смешивают, как не подходящие одно к другому, тот делает ошибку, если они поступают правильно, и уничтожает их искусство
. Но, если в повара берут лучших специалистов такого дела, то не смешно ли, что он, не имея ни малейшей претензии на знание этого искусства, переделывает их работу? Кроме того, кто привык есть с хлебом зараз несколько кушаний, с тем бывает еще такой случай: когда нет нескольких блюд, ему будет казаться, что он терпит недостаток, потому что ему будет скучно без того, к чему он привык. Напротив, кто привык одному куску хлеба давать в провожатые одно кушанье, того и при отсутствии нескольких блюд не огорчит, что у него только одно.
Сократ говорил также, что слово "euocheisthai"102 (угощаться) на афинском языке значит "есть": слово "eu" прибавлено для обозначения такой еды, которая не вредит ни душе, ни телу и которую нетрудно найти; поэтому и слово "euocheisthai" он применял к людям, ведущим скромный образ жизни.

Цити­руя этот стих, он буд­то бы гово­рил, что поэт сове­ту­ет не гну­шать­ся ника­ким делом, ни бес­чест­ным, ни зазор­ным, но и за такие дела брать­ся с целью нажи­вы. ( 57) На самом деле, когда Сократ в беседе при­хо­дил к согла­ше­нию, что быть работ­ни­ком - полез­но чело­ве­ку и хоро­шо, а быть без­дель­ни­ком - вред­но и дур­но, и что работать - хоро­шо, а без­дель­ни­чать - дур­но, то он гово­рил, что люди, делаю­щие что-нибудь хоро­шее, работа­ют и что они - работ­ни­ки, а играю­щих в кости или делаю­щих что-нибудь сквер­ное и вред­ное он обзы­вал без­дель­ни­ка­ми. При таком пони­ма­нии ока­жет­ся вер­ным изре­че­ние:

( 4) - Кто же, по-тво­е­му, заслу­жи­ва­ет боль­ше­го вос­хи­ще­ния, - тот ли, кто дела­ет изо­бра­же­ния, лишен­ные разу­ма и дви­же­ния, или тот, кто тво­рит живые суще­ства, разум­ные и само­де­я­тель­ные?

Кля­нусь Зев­сом, гораздо боль­ше тот, кто тво­рит живые суще­ства, если дей­ст­ви­тель­но они ста­но­вят­ся таки­ми не по какой-то слу­чай­но­сти, но бла­го­да­ря разу­му.

Какие же пред­ме­ты ты при­зна­ешь делом слу­чай­ным и какие тво­ре­ни­ем разу­ма, - те ли, цель суще­ст­во­ва­ния кото­рых неиз­вест­на, или те, кото­рые явно суще­ст­ву­ют для какой-нибудь поль­зы?

Надо пола­гать, конеч­но, что пред­ме­ты, воз­ни­каю­щие для какой-нибудь поль­зы, - тво­ре­ния разу­ма.

( 5) - Так не кажет­ся ли тебе, что тот, кто изна­ча­ла тво­рил людей, для поль­зы при­дал им орга­ны, посред­ст­вом кото­рых они все чув­ст­ву­ют, - гла­за, чтобы видеть, что мож­но видеть, уши, чтобы слы­шать, что мож­но слы­шать? А от запа­хов какая была бы нам поль­за, если бы не был дан нос? А какое у нас было бы ощу­ще­ние слад­ко­го и ост­ро­го и вооб­ще все­го при­ят­но­го на вкус, если бы не был вло­жен язык, зна­ток это­го? ( 6) Кро­ме того, как ты дума­ешь, не похо­же ли на дело про­мыс­ла вот еще что: так как зре­ние сла­бо, то он защи­тил его века­ми, кото­рые, когда надо им поль­зо­вать­ся, рас­па­хи­ва­ют­ся, как две­ри, а во сне запи­ра­ют­ся? А чтобы и вет­ры не вреди­ли ему, он наса­дил рес­ни­цы в виде сита; бро­вя­ми, слов­но наве­сом, отде­лил место над гла­за­ми, чтобы даже пот с голо­вы не пор­тил их. Далее, слух вос­при­ни­ма­ет вся­кие зву­ки, но нико­гда ими не пере­пол­ня­ет­ся. Перед­ние зубы у всех живот­ных при­спо­соб­ле­ны к раз­ре­зы­ва­нию, а корен­ные - к раз­дроб­ле­нию пищи, полу­чен­ной от них. Рот, через кото­рый живые суще­ства вво­дят в себя все, что им жела­тель­но, он поме­стил близ глаз и носа. А так как то, что выхо­дит из чело­ве­ка, непри­ят­но, то он напра­вил кана­лы это­го в дру­гую сто­ро­ну, как мож­но даль­ше от орга­нов чувств. Все это так пред­у­смот­ри­тель­но устро­е­но: неуже­ли ты затруд­ня­ешь­ся ска­зать, что это? - дело ли слу­чай­но­сти, или тво­ре­ние разу­ма?

( 7) - Нет, кля­нусь Зев­сом, - отве­чал Ари­сто­дем, - если смот­реть на это с такой точ­ки зре­ния, то оно очень похо­же на искус­ное про­из­веде­ние како­го-то муд­ро­го, любя­ще­го живые суще­ства худож­ни­ка.

А то, что он наса­дил стрем­ле­ние к дето­рож­де­нию, наса­дил в мате­рях стрем­ле­ние к выкарм­ли­ва­нию, а во вскорм­лен­ных детях вели­чай­шую любовь к жиз­ни и вели­чай­ший страх к смер­ти?

Без сомне­ния, и это похо­же на искус­ную работу кого-то, поста­вив­ше­го себе целью суще­ст­во­ва­ние живых существ.

( 8) - А в самом себе ты при­зна­ешь при­сут­ст­вие чего-нибудь разум­но­го?

Спра­ши­вай: я буду отве­чать.

А в дру­гих местах нигде нет ниче­го разум­но­го? Неуже­ли ты можешь это думать, зная, что в теле нахо­дит­ся лишь малень­кая часть гро­мад­ной зем­ли и ничтож­ная доля огром­но­го коли­че­ства жид­ко­сти? Рав­ным обра­зом, от каж­до­го из осталь­ных эле­мен­тов, несо­мнен­но вели­ких, ты полу­чил по ничтож­ной части­це в состав сво­е­го тела; толь­ко ум, ста­ло быть, кото­ро­го нигде нет, по како­му-то счаст­ли­во­му слу­чаю, дума­ешь, ты весь забрал себе, а этот мир, гро­мад­ный, бес­пре­дель­ный в сво­ей мно­же­ст­вен­но­сти, дума­ешь, пре­бы­ва­ет в таком строй­ном поряд­ке бла­го­да­ря како­му-то безу­мию?

( 9) - Да, кля­нусь Зев­сом, я так думаю: я не вижу там вла­сти­те­лей, как вижу масте­ров в здеш­них работах.

Да ведь и души сво­ей ты не видишь, а она хозяй­ка тела: поэто­му, если рас­суж­дать таким обра­зом, ты име­ешь пра­во ска­зать, что ты ниче­го не дела­ешь по разу­му, а все по слу­чай­но­сти.

( 10) Тут Ари­сто­дем ска­зал:

Нет, Сократ, пра­во, я не пре­зи­раю боже­ство, а, напро­тив, счи­таю его слиш­ком вели­че­ст­вен­ным, чтобы ему нуж­но было еще почи­та­ние с моей сто­ро­ны.

Если так, - воз­ра­зил Сократ, - то чем вели­че­ст­вен­нее боже­ство, кото­рое одна­ко удо­ста­и­ва­ет тебя сво­е­го попе­че­ния, тем боль­ше сле­ду­ет чтить его.

( 11) - Будь уве­рен, - отве­чал Ари­сто­дем, - если бы я при­шел к убеж­де­нию, что боги хоть сколь­ко-нибудь заботят­ся о людях, я не стал бы отно­сить­ся к ним с пре­не­бре­же­ни­ем.

Так неуже­ли ты дума­ешь, что они не заботят­ся? Во-пер­вых, из всех живых существ одно­му лишь чело­ве­ку они дали пря­мое поло­же­ние, а это пря­мое поло­же­ние дает воз­мож­ность и впе­ред смот­реть даль­ше, и ввер­ху нахо­дя­щи­е­ся пред­ме­ты луч­ше видеть, а пото­му быть в боль­шей без­опас­но­сти. Затем, всем живот­ным они дали ноги, даю­щие им воз­мож­ность толь­ко ходить, а чело­ве­ку при­ба­ви­ли еще и руки, испол­ня­ю­щие боль­шую часть работ, бла­го­да­ря кото­рым мы счаст­ли­вее их. ( 12) Мало того, хотя все живые суще­ства име­ют язык, но толь­ко язык чело­ве­ка они сде­ла­ли спо­соб­ным, посред­ст­вом при­кос­но­ве­ния его в раз­ных местах рта, про­из­но­сить чле­но­раздель­ные зву­ки, так что мы можем сооб­щать друг дру­гу, что хотим. Далее, уте­хи люб­ви для живот­ных они огра­ни­чи­ли извест­ным вре­ме­нем года, а нам они дару­ют их непре­рыв­но до ста­ро­сти. ( 13) Одна­ко бог нашел недо­ста­точ­ным поза­бо­тить­ся толь­ко о теле, но, что важ­нее все­го, он наса­дил в чело­ве­ке и душу самую совер­шен­ную. Так, преж­де все­го, у како­го дру­го­го суще­ства душа заме­ти­ла, что есть боги, создав­шие этот вели­кий, пре­крас­ный мир? Какой дру­гой род существ, кро­ме чело­ве­ка, чтит богов? Какая душа более, чем чело­ве­че­ская, спо­соб­на при­ни­мать меры пре­до­сто­рож­но­сти про­тив голо­да, жаж­ды, холо­да, жары, бороть­ся с болез­ня­ми, раз­ви­вать силу упраж­не­ни­я­ми, работать над изу­че­ни­ем чего-либо, пом­нить все, что услы­шит, увидит, изу­чит? ( 14) Неуже­ли тебе не ясно, что в срав­не­нии с про­чи­ми суще­ства­ми люди живут, как боги, уже бла­го­да­ря сво­е­му при­род­но­му устрой­ству дале­ко пре­вос­хо­дя всех дру­гих и телом и душой? Если бы у чело­ве­ка было, напри­мер, тело быка, а разум чело­ве­ка, он не мог бы делать, что хочет; точ­но так же живот­ные, име­ю­щие руки, но лишен­ные разу­ма, в луч­шем поло­же­нии от это­го не нахо­дят­ся. А ты, полу­чив в удел оба этих дра­го­цен­ных дара, дума­ешь, что боги о тебе не заботят­ся? Что же они долж­ны сде­лать, чтобы ты при­знал их попе­че­ние о тебе?

( 15) - Я при­знаю это, когда они будут посы­лать мне, как ты гово­ришь, они посы­ла­ют тебе, совет­ни­ков для ука­за­ния, что делать и чего не делать.

А когда они, - отве­чал Сократ, - дают через гада­ния ука­за­ния афи­ня­нам, желаю­щим узнать буду­щее, или когда элли­нам и даже всем людям, посы­лая чудес­ные зна­ме­ния, они пред­ве­ща­ют что-нибудь, поче­му, дума­ешь ты, они и тебе не дают ука­за­ний, лишь тебя исклю­чая из кру­га сво­их забот? ( 16) Как ты дума­ешь, неуже­ли боги наса­ди­ли бы в людях веру в то, что они могут делать доб­ро и зло, если бы они не име­ли силы для это­го? Неуже­ли люди нико­гда не заме­ти­ли бы, что они веч­но обма­ны­ва­ют­ся? Раз­ве ты не видишь, что самые дол­го­веч­ные и муд­рые учреж­де­ния чело­ве­че­ские, - государ­ства и наро­ды, - наи­бо­лее почти­тель­ны к богам и самые разум­ные воз­рас­ты наи­бо­лее пре­да­ны забо­те о богах?

( 17) Доро­гой мой, - при­ба­вил он, - пой­ми, что и твой ум, пока нахо­дит­ся в тво­ем теле, рас­по­ря­жа­ет­ся им, как хочет. На этом осно­ва­нии сле­ду­ет думать, что и разум во все­лен­ной устра­и­ва­ет все­лен­ную так, как ему угод­но: не думай, что твой взор может про­сти­рать­ся на мно­го ста­дий , а глаз бога слиш­ком слаб, чтобы сра­зу все видеть, и что твоя душа может раз­мыш­лять и о здеш­них делах, и об еги­пет­ских, и о сици­лий­ских, а разум бога недо­ста­точ­но силен, чтобы сра­зу обо всем иметь попе­че­ние. ( 18) Но, ока­зы­вая услу­ги людям, ты узна­ешь, кто готов и тебе ока­зы­вать услу­ги; делая им при­ят­ное, узна­ешь, кто и тебе дела­ет при­ят­ное; сове­ту­ясь с ними, узна­ешь, кто умен. Подоб­ным обра­зом, если, слу­жа богам, ты попро­бу­ешь узнать, захотят ли они тебе давать сове­ты о чем-нибудь, неиз­вест­ном людям, то пой­мешь, что боже­ство обла­да­ет таким могу­ще­ст­вом и таки­ми свой­ства­ми, что может сра­зу все видеть, все слы­шать, везде при­сут­ст­во­вать и сра­зу обо всем иметь попе­че­ние.

( 19) Эти­ми беседа­ми, мне кажет­ся, Сократ так воздей­ст­во­вал на сво­их дру­зей, что они уда­ля­лись от вся­ких нече­сти­вых, неспра­вед­ли­вых и пре­до­суди­тель­ных поступ­ков не толь­ко когда их виде­ли люди, но и когда они были одни, пото­му что они были убеж­де­ны, что ни один их посту­пок не может остать­ся скры­тым от богов.

Гла­ва 5
[Сократ вну­шал уче­ни­кам воздер­жа­ние]

( 1) Если прав­да, что воздер­жа­ние - дра­го­цен­ное бла­го для чело­ве­ка, рас­смот­рим, содей­ст­во­ва­ли ли ему такие беседы Сокра­та.

Дру­зья! Пред­по­ло­жим, у нас нача­лась бы вой­на, и мы хоте­ли бы выбрать чело­ве­ка, под началь­ст­вом кото­ро­го мы все­го боль­ше наде­я­лись бы и себя спа­сти от пора­же­ния, и вра­гов поко­рить: мог­ли бы мы выбрать чело­ве­ка, кото­рый не в силах бороть­ся с чре­во­уго­ди­ем, стра­стью к вину, сла­сто­лю­би­ем, сон­ли­во­стью, {тягота­ми}? Как мог­ли бы мы думать, что он спа­сет нас или одо­ле­ет вра­гов? ( 2) Пред­по­ло­жим, при кон­це жиз­ни мы хоте­ли бы пору­чить кому-нибудь вос­пи­та­ние мало­лет­них сыно­вей, охра­ну чести доче­рей-деву­шек, сбе­ре­же­ние иму­ще­ства: сочли бы мы заслу­жи­ваю­щим тако­го дове­рия чело­ве­ка невоздерж­но­го? А рабу невоздерж­но­му пору­чи­ли бы мы ско­ти­ну, кла­до­вые, над­зор за работа­ми? А в домаш­ние слу­ги и закуп­щи­ки про­ви­зии захо­те­ли бы мы взять тако­го хоть даром? ( 3) Но, если даже раба невоздерж­но­го мы не взя­ли бы к себе, то не сле­ду­ет ли само­му-то чело­ве­ку осте­ре­гать­ся стать таким? Коры­сто­люб­цы, отни­мая день­ги у дру­гих, мож­но пола­гать, обо­га­ща­ют себя; но про невоздерж­но­го чело­ве­ка нель­зя ска­зать, что он для дру­гих вреден, а для себя поле­зен: нет, он - зло­дей для дру­гих, но для себя еще боль­ший зло­дей, если толь­ко вели­чай­шее зло­де­я­ние - губить не толь­ко свой дом, но и тело и душу. ( 4) В дру­же­ской ком­па­нии кому понра­вит­ся чело­век, про кото­ро­го извест­но, что вкус­ные блюда и вино он пред­по­чи­та­ет дру­зьям и девок любит боль­ше, чем това­ри­щей? Не сле­ду­ет ли каж­до­му про­ник­нуть­ся убеж­де­ни­ем, что воздер­жа­ние есть осно­ва доб­ро­де­те­ли, и его преж­де все­го запа­сти в душе? ( 5) И дей­ст­ви­тель­но, кто может без него при­об­ре­сти какие-нибудь полез­ные зна­ния или достиг­нуть упраж­не­ни­ем зна­чи­тель­но­го навы­ка в них? Какой раб чув­ст­вен­ных наслаж­де­ний не доведет до позор­но­го состо­я­ния и тело и душу? Мне кажет­ся, кля­нусь Герой , сво­бод­ный чело­век не жела­ет полу­чить тако­го раба, а рабу таких наслаж­де­ний сле­ду­ет молить богов о том, чтоб ему полу­чить хоро­ших гос­под: лишь в этом слу­чае такой чело­век может спа­стись.

( 6) Такие беседы вел Сократ; но в делах он выка­зы­вал еще боль­ше воздер­жа­ния, чем на сло­вах: он побо­рол в себе не толь­ко страсть к чув­ст­вен­ным наслаж­де­ни­ям, но и любовь к день­гам, пото­му что дер­жал­ся мне­ния, что, кто берет день­ги от пер­во­го встреч­но­го, тот дела­ет его сво­им гос­по­ди­ном и впа­да­ет в раб­ство, кото­рое не менее уни­зи­тель­но, чем вся­кое дру­гое.

Гла­ва 6
[Раз­го­вор Сокра­та с софи­стом Анти­фон­том]

( 1) Нель­зя обой­ти мол­ча­ни­ем так­же раз­го­вор Сокра­та с софи­стом Анти­фон­том.

Одна­жды Анти­фонт , желая отвлечь от Сокра­та его собе­сед­ни­ков, подо­шел к нему и в при­сут­ст­вии их ска­зал так:

( 2) - Сократ! Я думал, что люди, зани­маю­щи­е­ся фило­со­фи­ей, долж­ны ста­но­вить­ся счаст­ли­вее от это­го; а ты, мне кажет­ся, вку­ша­ешь пло­ды от нее про­ти­во­по­лож­ные. Живешь ты, напри­мер, так, что даже ни один раб при таком обра­зе жиз­ни не остал­ся бы у сво­е­го гос­по­ди­на: еда у тебя и питье самые сквер­ные; гима­тий ты носишь не толь­ко сквер­ный, но один и тот же и летом и зимой; ходишь ты все­гда босой и без хито­на . ( 3) Денег ты не берешь, а они достав­ля­ют радость, когда их при­об­ре­та­ешь, а когда вла­де­ешь ими, дают воз­мож­ность жить и при­лич­нее, и при­ят­нее. В дру­гих обла­стях зна­ния учи­те­ля вну­ша­ют уче­ни­кам жела­ние под­ра­жать им: если и ты хочешь вну­шить сво­им собе­сед­ни­кам такую мысль, то смот­ри на себя как на учи­те­ля зло­по­лу­чия.

( 4) Сократ на это отве­тил:

Как мне кажет­ся, Анти­фонт, ты пред­став­ля­ешь себе мою жизнь настоль­ко печаль­ной, что пред­по­чел бы, я уве­рен, ско­рее уме­реть, чем жить, как я. Так давай посмот­рим, что тяже­ло­го нашел ты в моей жиз­ни! ( 5) Не то ли, что я, не беря денег, не обя­зан гово­рить, с кем не хочу, тогда как беру­щим день­ги поне­во­ле при­хо­дит­ся испол­нять работу, за кото­рую они полу­чи­ли пла­ту? Или ты хулишь мой образ жиз­ни, думая, что я употреб­ляю пищу менее здо­ро­вую, чем ты, и даю­щую мень­ше силы? Или дума­ешь, что еду, кото­рой пита­юсь я, труд­нее достать, чем твою, пото­му что она более ред­ка и доро­га? Или дума­ешь, что куша­нья, кото­рые ты гото­вишь, тебе кажут­ся вкус­нее, чем мои мне? Раз­ве ты не зна­ешь, что у кого еда сла­ще тому нет надоб­но­сти в при­пра­вах, и у кого питье сла­ще тому нет нуж­ды в напит­ке, кото­ро­го нет у него? ( 6) Что каса­ет­ся гима­ти­ев, как тебе извест­но, меня­ю­щие их меня­ют по слу­чаю холо­да и жара, обувь наде­ва­ют, чтобы не было пре­пят­ст­вий при ходь­бе от пред­ме­тов, при­чи­ня­ю­щих боль ногам: так видал ли ты когда, чтобы я из-за холо­да сидел дома боль­ше, чем кто дру­гой, или по слу­чаю жара ссо­рил­ся с кем-нибудь из-за тени, или от боли в ногах не шел, куда хочу? ( 7) Раз­ве ты не зна­ешь, что люди, по нату­ре очень сла­бо­го сло­же­ния, бла­го­да­ря упраж­не­ни­ям ста­но­вят­ся креп­че сила­чей, упраж­не­ни­я­ми пре­не­бре­гаю­щих, в той обла­сти, к кото­рой они под­готов­ля­ют себя, и лег­че их пере­но­сят? Про меня, как вид­но, ты не дума­ешь, что я, все­гда при­учав­ший тело упраж­не­ни­я­ми ко вся­ким слу­чай­но­стям, пере­но­шу все лег­че тебя, не зани­мав­ше­го­ся упраж­не­ни­я­ми? ( 8) Если я - не раб чре­ва, сна, сла­до­стра­стия, то суще­ст­ву­ет ли для это­го, по-тво­е­му, какая-нибудь дру­гая, более важ­ная при­чи­на, чем та, что у меня есть дру­гие, более отрад­ные удо­воль­ст­вия, кото­рые достав­ля­ют радость не толь­ко в момент поль­зо­ва­ния ими, но и тем, что пода­ют надеж­ду на посто­ян­ную поль­зу от них в буду­щем? Но, конеч­но, тебе извест­но, что люди, не видя­щие ника­кой уда­чи в сво­их делах, не раду­ют­ся; а кото­рые счи­та­ют, что у них все идет хоро­шо, - сель­ское хозяй­ство, море­пла­ва­ние или дру­гое какое заня­тие, - те раду­ют­ся, видя в этом для себя сча­стье. ( 9) Так вот, от все­го это­го, как ты дума­ешь, полу­ча­ет­ся ли столь­ко удо­воль­ст­вия, сколь­ко от созна­ния того, что и сам совер­шен­ст­ву­ешь­ся в нрав­ст­вен­ном отно­ше­нии и дру­зей дела­ешь луч­ше? {Я вот все­гда дер­жусь это­го мне­ния.} А когда нуж­на помощь дру­зьям или оте­че­ству, у кого боль­ше вре­ме­ни забо­тить­ся об этом, - у того ли, кто ведет такой образ жиз­ни, как я, или такой, кото­рый тебе кажет­ся сча­стьем? Кому лег­че быть в похо­де, - кто не может жить без рос­кош­но­го сто­ла, или кто доволь­ст­ву­ет­ся тем, что есть? Кого ско­рее мож­но вынудить к сда­че при оса­де, - того, кому необ­хо­ди­мо все труд­но­до­ступ­ное, или доволь­ст­ву­ю­ще­го­ся тем, что лег­че все­го мож­но встре­тить? ( 10) Похо­же, Анти­фонт, что ты видишь сча­стье в рос­кош­ной, доро­го сто­я­щей жиз­ни; а по мое­му мне­нию, не иметь ника­ких потреб­но­стей есть свой­ство боже­ства, а иметь потреб­но­сти мини­маль­ные - зна­чит быть очень близ­ким к боже­ству; но боже­ство совер­шен­но, а быть очень близ­ким к боже­ству - зна­чит быть очень близ­ким к совер­шен­ству.

( 11) Как-то в дру­гой раз Анти­фонт в раз­го­во­ре с Сокра­том ска­зал:

Сократ! Конеч­но, чест­ным я тебя счи­таю, но умным - ни в каком слу­чае; да, мне кажет­ся, и сам ты это созна­ешь: по край­ней мере, ты ни с кого не берешь денег за свои беседы. А меж­ду тем, плащ, дом или дру­гую какую вещь, при­над­ле­жа­щую тебе, ты нико­му не отдашь не толь­ко даром, но даже и дешев­ле ее сто­и­мо­сти, пото­му что зна­ешь, что она сто­ит денег. ( 12) Отсюда ясно, что если бы ты и беседы свои счи­тал име­ю­щи­ми хоть какую-нибудь цен­ность, то и за них брал бы не мень­ше их сто­и­мо­сти. Таким обра­зом, чест­ным, пожа­луй, тебя мож­но назвать за то, что ты не обма­ны­ва­ешь людей с корыст­ной целью, но умным - нет, если твои зна­ния ниче­го не сто­ят.

( 13) Сократ на это отве­чал:

Анти­фонт! У нас при­ня­то думать, что из кра­соты и зна­ний мож­но делать рав­но и бла­го­род­ное и гнус­ное употреб­ле­ние. Так, кра­соту если кто про­да­ет за день­ги кому угод­но, того обзы­ва­ют рас­пут­ни­ком; а если кто зна­ет, что его любит чело­век бла­го­род­ный, хоро­ший и дела­ет это­го чело­ве­ка сво­им дру­гом, то мы счи­та­ем его нрав­ст­вен­ным. Точ­но так же, кто про­да­ет свои зна­ния за день­ги кому угод­но, тех обзы­ва­ют софи­ста­ми ; а кто, заме­тив в чело­ве­ке хоро­шие спо­соб­но­сти, учит его все­му хоро­ше­му, что зна­ет, и дела­ет сво­им дру­гом, про того мы дума­ем, что он посту­па­ет, как сле­ду­ет доб­ро­му граж­да­ни­ну. ( 14) Во вся­ком слу­чае, Анти­фонт, как дру­гие любят хоро­шую лошадь, соба­ку, пти­цу, так и я, да еще боль­ше, люб­лю доб­рых дру­зей, учу их все­му хоро­ше­му, что знаю, зна­ком­лю их с дру­ги­ми, от кото­рых, я думаю, они могут поза­им­ст­во­вать что-нибудь полез­ное для доб­ро­де­те­ли. Так­же кни­ги древ­них муд­ре­цов, в кото­рых они оста­ви­ли нам свои сокро­ви­ща, я рас­кры­ваю и читаю вме­сте с дру­зья­ми, и, если мы нахо­дим что-нибудь полез­ное, мы заим­ст­ву­ем это и счи­та­ем боль­шой выго­дой для себя, что ста­но­вим­ся друг дру­гу полез­ны.

Когда я слы­шал такие раз­го­во­ры, мне каза­лось, что и сам он - счаст­ли­вый чело­век и что слу­ша­те­лей сво­их ведет к нрав­ст­вен­но­му совер­шен­ству.

( 15) В дру­гой раз как-то Анти­фонт спро­сил его, поче­му он, думая, что дела­ет дру­гих спо­соб­ны­ми к государ­ст­вен­ной дея­тель­но­сти, сам не зани­ма­ет­ся ею, если прав­да, что в ней смыс­лит.

Сократ отве­чал:

А в каком слу­чае, Анти­фонт, я боль­ше зани­мал­ся бы государ­ст­вен­ны­ми дела­ми, - если бы один зани­мал­ся ими, или если бы забо­тил­ся, чтобы было как мож­но боль­ше людей, спо­соб­ных зани­мать­ся ими?

Гла­ва 7
[О хва­стов­стве]

( 1) Посмот­рим так­же, не вну­шал ли он сво­им собе­сед­ни­кам стрем­ле­ния к доб­ро­де­те­ли тем, что удер­жи­вал их от хва­стов­ства.

Он все­гда гово­рил, что нет луч­ше­го пути к сла­ве, как сде­лать­ся на самом деле хоро­шим в том, в чем хочешь казать­ся хоро­шим. ( 2) Исти­ну это­го тези­са он дока­зы­вал так.

Пред­ста­вим себе, - гово­рил он, - что надо делать чело­ве­ку, кото­рый хотел бы иметь репу­та­цию хоро­ше­го флей­ти­ста, если он на самом деле не таков. Не сле­ду­ет ли ему под­ра­жать хоро­шим флей­ти­стам в том, что не име­ет пря­мо­го отно­ше­ния к искус­ству? Преж­де все­го, так как они име­ют кра­си­вые одеж­ды и ходят в сопро­вож­де­нии мас­сы слуг, то и ему надо обза­ве­стись тем же. Далее, посколь­ку тол­па их пре­воз­но­сит, сле­ду­ет и ему при­об­ре­сти себе поболь­ше хва­ли­те­лей . Но за самое дело нигде не сле­ду­ет брать­ся: ина­че он сей­час же ока­жет­ся в смеш­ном поло­же­нии, и все увидят, что он - не толь­ко пло­хой флей­тист, но еще и хва­стун. Но, если он рас­хо­дов нести будет мно­го, а поль­зы полу­чать ника­кой не будет, да сверх того еще будет иметь дур­ную репу­та­цию, не будет ли жизнь его тяже­лой, убы­точ­ной, все­ми осме­ян­ной? ( 3) Подоб­ным обра­зом вооб­ра­зим себе, что слу­чи­лось бы с чело­ве­ком, кото­рый хотел бы казать­ся хоро­шим вое­на­чаль­ни­ком или руле­вым, не будучи таким на самом деле. Если бы он, желая казать­ся спо­соб­ным к этой дея­тель­но­сти, не мог убедить в этом дру­гих, раз­ве не было бы это для него горем, а если бы убедил, то еще боль­шим несча­сти­ем? Ведь несо­мнен­но, что, полу­чив назна­че­ние пра­вить рулем или коман­до­вать вой­ском, чело­век неуме­ю­щий был бы при­чи­ной гибе­ли тех, кого вовсе не хотел бы губить, а на себя навлек бы позор и горе.

( 4) Точ­но так же, дока­зы­вал он, невы­год­но счи­тать­ся бога­тым, храб­рым, силь­ным, не будучи тако­вым: к ним предъ­яв­ля­ют тре­бо­ва­ния, гово­рил он, пре­вы­шаю­щие их силы, и, если они не могут их испол­нить, хотя счи­та­ют­ся к тому спо­соб­ны­ми, то снис­хож­де­ния они не полу­чат.

( 5) Мошен­ни­ком назы­вал он нема­лым и того, кто полу­чит от кого-нибудь с его согла­сия день­ги или иму­ще­ство и не воз­вра­тит это­го; но вели­чай­шим мошен­ни­ком назы­вал он того, кто, на самом деле будучи ниче­го не сто­я­щим чело­ве­ком, суме­ет всех про­ве­сти, убедив в сво­ей спо­соб­но­сти сто­ять во гла­ве государ­ства.

Вот таки­ми раз­го­во­ра­ми, каза­лось мне, он удер­жи­вал сво­их собе­сед­ни­ков от хва­стов­ства.

ПРИМЕЧАНИЯ

"Воспоминания о Сократе" в 4 книгах (по древней терминологии) написаны Ксенофонтом с целью реабилитировать Сократа в общественном мнении и доказать, что он казнен несправедливо. Этой апологетической цели Ксенофонт старается достигнуть двумя способами: отрицательным и положительным. Как обыкновенно бывает в судебных речах, так и в этом сочинении Ксенофонт сперва доказывает несостоятельность обвинений, предъявленных Сократу противной стороной, будто он был вредным для государства человеком, а затем приводит факты из жизни и учения Сократа, свидетельствующие о том, что он был полезным членом общества. Первая часть, – собственно защита, – очень коротка: она заключается в двух первых главах первой книги; всю остальную часть сочинения, начиная с третьей главы первой книги, занимает вторая часть, в которой излагаются преимущественно беседы Сократа с разными лицами на разные темы. Ввиду того что эта вторая часть во много раз больше первой, все сочинение названо в подлиннике "Άπομνεμονεύματα", что буквально значит "рассказы по памяти о достойных упоминания вещах"; может быть, это название дано даже не автором, а кем-либо в более поздние времена. На самом деле, ввиду основной цели сочинения, правильнее было бы озаглавить его "Апология (т. е. защита) Сократа", как и озаглавлено другое, меньшее сочинение Ксенофонта, посвященное той же цели. Мы теперь называем первое сочинение по большей части латинским словом "Меморабилии" (т. е. достойные упоминания вещи).

Беседы Сократа изложены Ксенофонтом не в систематическом порядке, т. е. не представляют собою систематического свода учения Сократа; но группировка их по темам до некоторой степени все-таки проведена. С I 3 до II 1 трактуются преимущественно темы о благочестии, воздержности, хвастовстве. С II 2 до II 10 речь идет о благодарности и обязанностях по отношению к родным и друзьям. Таким образом, первые две книги посвящены темам о добродетелях и обязанностях, касающихся всех людей. В III книге приведены беседы Сократа с разными лицами об их занятиях, ремеслах, искусствах (военное дело, государственное управление, определение понятий в диалектике, живопись, скульптура, искусство любви) и о некоторых случаях в практической жизни (например, о неполучении ответа на приветствие, о несоблюдении хорошего тона за обедом). В IV книге (за исключением главы 4, содержащей разговор Сократа с софистом Гиппием о справедливости) представлен образ действий Сократа по отношению к разного рода юношам. В последней главе IV книги – заключение, резюмирующее все свойства Сократа.

Порядок бесед, как я сказал, нельзя назвать систематическим. Но в сумме получается довольно цельный очерк философии Сократа. Мы видим, что он был занят исключительно нравственной философией, этикой, и в "Воспоминаниях" даны ответы на все главные вопросы этики. Древние делили этику на три части: 1) учение о благах и о высшем благе, 2) учение о добродетелях, 3) учение об обязанностях.

I. Благо, к которому должен стремиться человек, по учению Сократа у Ксенофонта, есть полезное; а полезное – то, что служит к достижению цели (IV 6, 9). Поэтому нет абсолютного блага, а есть только благо относительное, – полезное к тому, для чего оно полезно. Таким образом, что для одного полезно, для другого может быть вредно. Высшая цель, к которой человек должен стремиться, есть счастье жизни. Следовательно, благо есть то, что полезно для достижения этой высшей цели, счастья жизни, и высшее благо есть счастье жизни. Но это счастье заключается не во внешних благах, а в таких благах, которые человек приобретает себе трудом, деятельностью. Телесное здоровье составляет также долю счастья, потому что без него не может быть духовного здоровья. Чем меньше человек зависит от внешних предметов, тем больше он подобен божеству.

Блага, сумма которых составляет высшее благо, т. е. счастье жизни, упоминаются следующие:

1) Хорошее здоровье и телесные силы, потому что они содействуют нравственной жизни. Надо заниматься гимнастическими упражнениями, потому что они укрепляют не только тело, но и душу (III 12).

2) Духовное здоровье, умственные способности и все способности души (III 12, 6).

3) Искусства и науки, потому что они очень полезны для хорошей и счастливой жизни; однако заниматься ими надо лишь до того предела, пока они полезны для жизни, а занятие предметами, далекими от жизни и скрытыми от глаз человека, бесполезны и отвлекают нас от изучения полезных вещей (IV 7).

4) Дружба – тоже ценное и полезное благо. Но она может быть только между хорошими людьми. Она возникает в нас от восхищения добродетелью другого; это восхищение внушает нам благожелательность и старание привязать к себе друга благодеяниями разного рода. Основа дружбы – правдивость. Поэтому самый краткий и верный путь к дружбе – стараться быть такими, какими мы хотим казаться другу (II 4; 5; 6).

5) Согласие между родителями, детьми и братьями, потому что они созданы божеством для взаимной помощи (II 2; 3).

6) Гражданская община или государство, потому что, если оно благоустроено, то обеспечивает всем гражданам великие выгоды (III 7).

II. Для достижения благ, на которых зиждется счастье, мы должны украшать душу добродетелью, т. е. такою силою, при помощи которой мы можем усвоить себе блага, доставляющие счастье. Чтобы представить яснее образ добродетели, древние философы разлагали добродетель на четыре главные части (основные добродетели): мудрость, храбрость, справедливость, воздержность (или самообладание). Сократ принимал только три основных добродетели: воздержность (или самообладание), храбрость и справедливость, а мудрость он не считал за отдельную добродетель. Мудрость, т. е. знание, как различать хорошее или дурное (или, по Сократу, полезное и вредное) и как первое применять, а второго избегать, он отождествлял с добродетелью вообще, так что храбрость, справедливость и воздержность (самообладание) суть только части мудрости (III 9, 1-5). Поэтому мудрый – тот, кто познал хорошее (полезное) и согласно этому направляет жизнь, потому что, кто познал хорошее (полезное), тот будет всегда делать то, что находится в согласии с хорошим (полезным). Что совершается добродетельным образом, т. е. воздержно, справедливо и храбро, то хорошо и полезно; что противоположно добродетели, – дурно и вредно. Кто познал добродетели, будет поступать добродетельно; кто не познал их, тот, если бы даже и хотел, не может поступать добродетельно. Таким образом, знание (хорошего и дурного) и действие (хорошее или дурное) неразделимы (III 9, 5).

1. Воздержанность Сократ называл основой добродетели. Она состоит в обуздании страстей и подчинении их рассудку. Без нее мы не можем делать ничего хорошего и доставлять пользу и удовольствие себе и другим. Благодаря ей мы с радостью беремся за труд. Без труда боги не дают нам ничего хорошего. Во всяком положении она дает нам выбирать наилучшее и делает нас способными к деятельности (I 5; II 1; IV 5).

2. Храбрость есть знание, как справляться с опасностями умно и неустрашимо. Только того следует считать храбрым, кто знает опасности и умеет в них действовать, как должно (IV 6, 10-11).

3. Справедливость есть знание, как соблюдать законы, существующие у людей. Есть два рода законов: писанные и неписанные. Соблюдение писанных законов есть основа благоденствия государства (IV 6, 5-6; IV 4, 10-18; IV 2, 13-19). Неписанные законы – те, которые даны самими богами человеческому роду и соблюдаются во всех странах одинаковым образом (IV 4, 19-24).

III. Обязанность есть закон, которому мы должны следовать в жизни. Но этот закон должен быть в согласии с учением о высшем благе. Так как, по воззрению Сократа, хорошее и полезное – одно и то же, то закон предписывает нам обязанность при всяком действии руководиться тем, что мы считаем наиболее полезным (IV 2, 14-17). Сопоставление главнейших обязанностей находится в II 1, 28. Ввиду непрочности благ человеческой жизни, надо стремиться иметь как можно меньше потребностей (IV 2, 34; I 6, 10). Если человеческий ум слишком слаб, чтобы понять, что надо делать, следует узнавать это от богов посредством гаданий. Что боги существуют, властвуют над миром и заботятся о роде человеческом, об этом свидетельствуют порядок мира, устройство человеческого организма и другие факты. Мы должны поэтому чтить богов и, если будем это делать, то можем быть уверены, что они готовы оказывать нам помощь в делах, скрытых от человеческого ума (I 4; IV 3).

Историческое значение "Воспоминаний"

Сократ излагал свои мысли в устной форме, в разговорах с разными лицами; до нас дошли сведения о содержании этих разговоров в сочинениях его учеников, Платона и Ксенофонта, и лишь в ничтожной доле в сочинениях Платонова ученика, Аристотеля. Ввиду большого числа и объема сочинений Платона и Ксенофонта, может казаться, что философия Сократа нам известна с полной точностью. Но тут есть препятствие: Платон и Ксенофонт во многих отношениях представляют учение Сократа различно. Достаточно привести один пример. У Ксенофонта ("Воспоминания" II 6, 35) Сократ разделяет общее мнение, что врагам надо делать больше зла, чем они могли бы сделать; а у Платона ("Критон" 49с) Сократ, вопреки общему мнению, говорит, что не следует платить обидой и злом никому на свете, какое бы зло ни сделали люди. Отсюда в науке возник вопрос, о том, кто из них представляет учение Сократа в более чистом виде. Вопрос этот породил целую литературу и решается совершенно различно: одни ученые видят в Ксенофонте самый чистый источник сведений о Сократовой философии; другие, напротив, считают Ксенофонта никуда не годным или мало годным свидетелем и отдают предпочтение Платону. Некоторые утверждают, что единственным достоверным источником для характеристики Сократа служит комедия Аристофана "Облака", где Сократ представлен софистом и безбожником. Наконец, многие признают важными показания о Сократе всех трех основных свидетелей: Платона, Ксенофонта и Аристотеля.

Для нашей цели важно рассмотреть вопрос, насколько достоверны свидетельства Ксенофонта, заключающиеся в "Воспоминаниях". Пригодность "Воспоминаний" для этого подвергается сомнению в трех отношениях.

1) Одни говорят, что "Воспоминания" сильно интерполированы, т. е. что автором большей части этого сочинения был не Ксенофонт, а какие-то другие лица более позднего времени и что эти дополнения к "Воспоминаниям" потом были соединены с подлинным текстом Ксенофонта в одно целое.

2) Другие находят, что Ксенофонт намеренно изобразил учение Сократа не таким, каким оно действительно было.

3) Третьи думают, что Ксенофонт был неспособен понять учение Сократа и потому ненамеренно представил его философию в искаженном виде.

Рассмотрим эти теории.

Родоначальником первой теории – об интерполяциях в обширных размерах – был Людвиг Диндорф, который в предисловии к своему оксфордскому изданию "Воспоминаний" (1862 г.) выставил гипотезу о том, что это сочинение переработано кем-то в более позднюю эпоху. Представители этого направления впоследствии дошли до абсурда: руководясь чисто субъективными мотивами о том, что Сократ у Ксенофонта изображен недостойным его образом, или соображениями, касающимися языка, они считают подложною большую часть "Воспоминаний". Если взять сумму мест, которые Крон (Krohn) и Гартман (Hartman) считают подложными, то окажется, что из 145 страниц греческого текста "Воспоминаний" в стереотипном издании только 10 страниц принадлежат Ксенофонту! Лучшим опровержением этой теории служит то, что сами представители этого направления противоречат друг другу: Гартман, например, признает подлинными, ввиду литературных достоинств, как раз те места, которые Крон по другим соображениям решительно считает подложными, и, наоборот, Гартман считает подложными многие места, которые Крон считает подлинными. Это направление теперь в значительной степени вышло из моды.

Представители второго направления – о намеренном изображении учения Сократа самим Ксенофонтом не в истинном его виде – указывают на то, например, что Ксенофонт, имея в виду только апологетическую цель, пропускал в своем сочинении те элементы Сократовой философии, которые он считал непригодными для этой цели. И действительно, Ксенофонт в I 3, 1 указывает, что он приведет из запаса своей памяти факты и беседы, доказывающие пользу, которую Сократ приносил друзьям. Наоборот, в I 1, 16 он перечисляет много тем, на которые Сократ вел беседы, но на некоторые из этих тем он не приводит ни одной беседы (например, о том, что такое государство и государственный муж), – вероятно, потому, что они не нужны были для апологетической цели.

Что "Воспоминания" заключают в себе не все беседы Сократа, это видно не только из приведенного сейчас свидетельства самого Ксенофонта, но вполне понятно и само собою: в I 1, 10 Ксенофонт говорит, что Сократ ежедневно и утром и вечером ходил в многолюдные места и там говорил на разные темы: "по большей части он говорил, так что всякий мог его слушать". Если даже считать знакомство Ксенофонта с Сократом кратковременным (хулители Ксенофонта стараются возможно более уменьшить время их знакомства, хотя это противоречит некоторым древним известиям и свидетельству самого Ксенофонта: см. введение к "Пиру"), все-таки в таком маленьком сочинении, как "Воспоминания", невозможно было бы воспроизвести все рассуждения Сократа. Да из приведенных слов Ксенофонта (в I 3, 1) видно, что Ксенофонт не все их и запомнил. Но такой же упрек, конечно, можно сделать и Платону.

Однако эта неполнота не умаляет ценности собранного Ксенофонтом материала: во всяком случае, как видно из приведенного выше обзора содержания "Воспоминаний", взгляды Сократа на большую часть тем этики изложены в "Воспоминаниях". К тому же, как указывает Гиппий Сократу в виде упрека, с которым Сократ соглашается (IV 4, 6), Сократ говорил "всегда" одно и то же на одни и те же темы, и потому можно с достаточной вероятностью предполагать, что у Ксенофонта в памяти осталось хоть по одному разговору на каждую тему, который он и использовал в "Воспоминаниях", если он нужен был для его апологетической цели.

Но представители этого направления идут гораздо дальше, – предполагают, что апологетическая тенденция есть только фикция, служащая Ксенофонту прикрытием для изложения отчасти собственных мыслей, отчасти заимствованных у Антисфена, ученика Сократова, основателя кинической школы философов. Последняя гипотеза неубедительна уже ввиду недостаточности наших сведений об учении Антисфена, и к тому же нельзя ручаться, что мысли, считающиеся Антисфеновыми, на самом деле не принадлежат Сократу и что Антисфен, ревностный ученик Сократа, не заимствовал сам эти мысли у него.

Если бы можно было доказать с полной вероятностью, что "Пир" и "Домострой" первоначально составляли с "Воспоминаниями" одно целое (такое предположение существует: см. во введениях к этим сочинениям), это было бы некоторым доказательством в пользу фиктивного характера "Воспоминаний", так как в обоих этих сочинениях (особенно в "Домострое") можно предполагать с некоторым правом, что автор, по крайней мере иногда, влагает собственные мысли в уста Сократа 1 . Но, так как мнение об их первоначальном единстве с "Воспоминаниями" есть лишь гипотеза, то и этот аргумент не свидетельствует против исторической достоверности "Воспоминаний".

Против мнения, что Ксенофонт в "Воспоминаниях" пользуется именем Сократа для изложения собственных мыслей, говорит, между прочим, то обстоятельство, что Ксенофонт сам является действующим лицом лишь в одном разговоре (I 3, 9 и след.). Если бы он стремился к изложению своих мыслей, что помешало бы ему выводить себя как можно чаще действующим лицом? Ведь, наверное, он не один этот раз беседовал с Сократом, но не считал эти беседы подходящими для цели своего сочинения и потому не поместил их. Таким образом, мы видим в "Воспоминаниях" такую же скромность со стороны Ксенофонта, как в "Пире", где он, хотя и говорит о своим личном присутствии на описываемом торжестве, ни разу больше о себе не упоминает. Даже в "Домострое", где, по предположению критиков, под именем Исхомаха скрывается сам Ксенофонт, он не пожелал выставить себя действующим лицом.

Представители третьего направления думают, что Ксенофонт не мог понять учение Сократа и по этой причине изложил его философию в искаженном виде. Это предположение основано в первую очередь на очень низкой оценке некоторыми новыми критиками умственных способностей Ксенофонта. Одним из представителей этого направления является и Гомперц (Gomperz) (автор известного сочинения "Греческие мыслители", 2 тома которого переведены на русский язык). Гомперц, например, говорит о "скудости его ума" ("Греческие мыслители", т. II, стр. 94). "Мы охотно верим ему, – продолжает Гомперц, – когда он со вздохом восклицает: разобрать все его (Сократа) определения понятий было бы очень трудным делом. Иными словами, можем мы сказать: старому офицеру на покое очень трудно углубиться в диалектические тонкости" (там же, стр. 103). "Если бы великий афинянин (Сократ) обращался к юношам в гимнасиях и к взрослым на рынке только с теми скучными, елейными и позитивно-догматическими речами, совершенно лишенными исследования понятий и диалектической формы, которым уделено так много места в "Меморабилиях", то он, конечно, не привлек бы к себе даровитых людей своего времени и не мог бы оказать на них никакого влияния" (там же, стр. 102). "Простые, легко понятные мысли (Сократа) переданы невыносимо пространно и придавлены грузом примеров, из которых каждый был бы излишним. Как бесконечно подробно в разговоре с Лампроклом, старшим сыном Сократа, развивается мысль, что неблагодарность дурна и что самый дурной род ее есть неблагодарность к родителям" (там же, стр. 102). Вся эта критика Гомперца субъективна и не имеет никакого реального основания. Мы совершенно не знаем, как разговаривал Сократ со своими случайными собеседниками; но, судя по тому, что многие из них были очень невысокого социального положения, надо скорее предполагать, что он выражался просто, доступно для понимания даже самого простого человека. Поэтому, может быть, ему надо было выражаться пространно и приводить много примеров. Ксенофонт указывает, что педагогические приемы Сократа были различны смотря по человеку (IV 1, 3), и вполне естественно, что в разговоре с сыном своим Лампроклом (II 2), по-видимому, мальчиком лет тринадцати, он нашел нужным выражать свои мысли пространно; если бы Сократ разговаривал на эту тему с таким профессором философии, как Гомперц, то, наверное, не стал бы так развивать эту мысль. К тому же упрек в пространности надо отнести не только к Ксенофонту, но и к Платону: способ выражения Платонова Сократа часто еще пространнее, чем Ксенофонтова 2 .

Если беседы Сократа, записанные в "Воспоминаниях", были так скучны для его слушателей и не могли оказывать на них влияния, как говорит Гомперц, то как объяснить тот факт, что Ксенофонтовы "Воспоминания" казались древним читателям интересными? Из огромной греческой литературы до нас дошли лишь очень немногие сочинения, – конечно, те, на которые был спрос в древности, которые поэтому переписывались. Ксенофонтовы сочинения дошли до нас все, и притом в большом количестве рукописей: это служит доказательством, что они находили читателей. Очевидно, вкусы древних были не одинаковы со вкусами Гомперца и подобных ему критиков, и беседы Сократа в "Воспоминаниях" не казались древним читателям такими скучными, елейными и т. д., какими они кажутся этим критикам.

Диалектические тонкости как раз были редко уместны в популярных беседах, и Ксенофонт, может быть, мало приводит их именно по этой причине, а не потому, чтобы углубляться в них считал трудным делом. К тому же насмешка Гомперца над старым офицером основана на неверном понимании слов Ксенофонта в IV 6, 1: Ксенофонт говорит здесь не о трудности понять Сократовы определения понятий, а о том, что все определения приводить было бы "делом большим" ( polu; e